Джумпа Лахири - Низина

Недавно в районе Колледж-стрит полицейские застрелили четверых студентов. Один из них вообще не имел никакого отношения к партии. Просто шел на занятия.

Удаян выключает приемник.

— Ты жалеешь о своем решении? — спрашивает он.

— О каком решении?

— Что вышла замуж.

Она застывает на мгновение с расческой в руке, пытается разглядеть в зеркале его отражение, но лица мужа почти не видно из-за москитной сетки.

— Нет, не жалею.

— Вышла замуж за меня.

Она встает со своего стула, поднимает москитную сетку, садится на край постели. Потом ложится рядом с ним.

— Нет, не жалею, — повторяет она.

— Синху арестовали.

— Когда?

— Несколько дней назад.

Он говорит об этом совершенно невозмутимо, словно с ним такого произойти не может.

— И что теперь будет?

— А будет что-то одно: или заставят его заговорить, или убьют.

Она снова садится на постели и начинает заплетать косу на ночь.

Но он останавливает ее пальцы, разматывает на ней сари, обнажая ее тело, распускает ее волосы по плечам.

— Оставь их так сегодня.

Волосы ниспадают волнами прямо ему в ладони, рассыпаются тяжелыми прядями, доставая до постели. Потом вдруг их тяжесть исчезает, они теперь снова короткие, больше уже не такие шелковистые, и в них блестит седина.

Но Удаян в этом сне по-прежнему остается двадцатилетним мальчишкой. На тридцать лет младше теперешней Гори, почти на десять лет младше, чем Бела сейчас. Его волнистые волосы откинуты назад со лба, талия тонкая, по сравнению с широкими плечами. А она в этом сне женщина пятидесяти шести лет, непонятно как дожившая до такого возраста.

Но Удаян не видит этой разницы в возрасте. Он притягивает ее к себе, расстегивает пуговки на блузке, тянется к ее спавшему долгие годы телу. Она пытается остановить его, уговаривает отказаться от нее. Говорит, что вышла замуж за Субхаша.

Но это сообщение никак не действует на него. Он снимает с нее остальную одежду. Эти прикосновения кажутся ей запретными, потому что она обнажилась сейчас перед юношей, который годится ей в сыновья.

Когда она была замужем за Удаяном, ей часто снился один и тот же страшный сон: они с Удаяном не встретились, и он не пришел в ее жизнь. И в такие моменты к ней всегда возвращалось ощущение, которое испытывала еще до знакомства с ним, — ей суждено провести жизнь в одиночестве. Она ненавидела тогда первые моменты после пробуждения в их постели в доме в Толлиганге, когда лежала рядом с ним, все еще пребывая в другом мире, где им не суждено быть вместе.

Она тогда знала его всего несколько лет. Только начинала открывать его для себя, постигать его душу. Но в каком-то смысле она словно бы знала его практически всю свою жизнь. После его смерти какое-то внутреннее знание приходило из воспоминаний о нем, из постоянных мыслей о нем. Из тоски по нему и одновременно из обиды. Без этих воспоминаний, мыслей и чувств она просто не смогла бы помнить его и горевать по нему.

Она пытается представить себе, как он выглядел бы сейчас. Как переносил бы старение, какими болезнями и хворями страдал, от какого недуга мог бы умереть. Она пытается представить себе, как постепенно с возрастом приобретает дряблость его плоский живот, как седеют волосы у него на груди.

За всю свою жизнь она, кроме Субхаша и Отто Вайса, не рассказала ни единой живой душе о том, что произошло с Удаяном. Никто, кроме них, об этом не знал, а стало быть, и не мог расспрашивать. Не задавать вопросов о том моменте в Калькутте. О том, что она видела с террасы дома в Толлиганге. О том, что она сделала для Удаяна по его просьбе.

В Калифорнии ее поначалу преследовали не мертвые, а живые. Ей то и дело мерещились Бела с Субхашем, она все боялась, как бы кто-нибудь из них не появился неожиданно перед ней в аудитории или на кафедре во время заседания. В первый день лекций она все всматривалась в ряды студентов, искала среди них глазами мужа или дочь.

Она боялась, что они найдут ее где-нибудь на аллее, когда она будет идти из одного учебного корпуса в другой. Найдут ее, остановят, начнут устраивать сцены. Поймают ее, как полиция поймала тогда Удаяна.

Но за двадцать лет ни муж, ни дочь этого не сделали. Ее не звали вернуться. Ей даровали свободу, которую она так жаждала.

К тому времени, когда Беле исполнилось десять, Гори научилась представлять себе ее вдвое старше — двадцатилетней. Бела тогда большую часть времени проводила в школе, а в выходные иногда гостила у подруги. Дочка по две недели могла жить в летнем детском лагере для девочек. За ужином она сидела между Гори и Субхашем, а потом ставила пустую тарелку в раковину и поднималась к себе наверх.

Но Гори по-прежнему ждала — ждала, пока ей предложат работу, пока подвернется случай, а Субхаш поедет в Калькутту. Она понимала, что допущенных ею в первые годы жизни Белы ошибок уже не исправить. Все ее попытки в этом направлении терпели крах, потому что не имели под собой надежного основательного фундамента. Со временем надежда что-либо изменить покинула ее, обнажив ее эгоизм, ее неспособность быть настоящей матерью и ее недовольство собой.

Она стала воспринимать Субхаша как своего соперника, они как бы соперничали из-за Белы, и это соперничество представлялось ей оскорбительным и несправедливым. На самом же деле никакого соперничества не было, а было с ее стороны просто расточительное и пренебрежительное отношение к предоставленным возможностям. Ее уход, ее самоустранение казались неизбежными. Она собственной рукой нарисовала себя в уголочке картины, а потом и вовсе стерла себя оттуда.

Во время того первого ее полета через всю страну в салоне самолета было так светло и ярко, что она надела солнцезащитные очки. Гори прижалась лбом к овальному иллюминатору и разглядывала землю внизу. Там, далеко-далеко внизу, словно погнутый провод, поблескивала какая-то река. Коричневые и золотистые пятна земли сменялись расселинами оврагов. Скалистые горы вздымались в небо, и казалось, трескались от солнечного жара.

И были еще какие-то черные горы, на которых, похоже, не росли ни трава, ни деревья. И какие-то тонкие извилистые линии ответвлениями вели в никуда. Это были не реки, а дороги.

А иногда встречались какие-то геометрические фигуры, похожие на коврик из лоскутов — розовых, зеленых, желто-коричневых. От пассажира, сидевшего рядом, она узнала — это поля. Но Гори они казались какими-то рассыпанными монетками, только гладкими, без чеканки.

Потом они летели над пустыней, безликой и ровной, и наконец достигли другой оконечности Америки, где раскинулся вширь нескончаемый Лос-Анджелес. В этом городе она надеялась найти надежное убежище, вернее, надеялась затеряться. Душу ее наполняло чувство вины и какой-то адреналиновый страх от своего решения.