Жан-Филипп Туссен - Фотоаппарат

Сидя в гостиной нашей берлинской квартиры, упершись ногами в журнальный столик, я слегка раскачивался в кресле, похожем на режиссерское, и объяснял Бабелону, который спрашивал, почему я не еду в Италию, что занят, что пишу книгу. А как называется твоя книга? спросил он. Единственное, в чем я был сейчас уверен, так это в названии, было бы глупо разболтать его, и я сказал, что еще не решил. А ты бы как ее назвал? спросил я. Мимоза, сказал он. Сказал очень уверенно, я даже растерялся (наверное, придумал перед сном в кроватке, чтобы если я буду спрашивать, не ударить в грязь лицом). Ты мне купишь нинджет, сказал он. Какой нинджет, спросил я, как у Супер-Рейнджеров за спиной? (где ты, мой шестнадцатый век). Оранжевый, двухдисковый, чтобы стрелять и чтобы убивать, сказал он. Ладно, сказал я, посмотрим, дай мне маму, пожалуйста. И пока мой сын, чтобы позвать Делон из сада, как водится, носился по всем комнатам, я, сидя у себя в гостиной и задумчиво изучая босые ноги на журнальном столике, решал, стоит ли говорить Делон, что я больше не смотрю телевизор, и не получится ли, что она раньше времени узнает о поступке, который я могу и не совершить.

Сзади на окне жалюзи были подняты, и солнце широко заливало комнату. Передо мной наискось растянулось по паркету большое, светлое, блестящее пятно, похожее, на что-то живое. Когда снаружи дул ветерок, оно неторопливо меняло очертания, слегка сужалось или надувалось, как будто на него махали веером теней и света. Я ждал, когда Делон подойдет к телефону, и глядя на этот ровный, натертый до блеска паркет, меланхолично вспоминал, как мы с сыном играли здесь в хоккей. Надо было видеть, как Бабелон, чтобы усилить удар, задирал к плечу клюшку, которую я ему подарил, и изо всех сил отбивал в воздух легкий кубик Лего, нашу шайбу, а я, согнув колени, неуклюже защищал ворота (черный полированный столик, как будто нарочно созданный для этих целей), или, наоборот, как он в опущенном мотоциклетном шлеме и боксерских перчатках, полученных на день рождения, спасал ворота от моих хитрых зигзагов, когда я во фланелевых брюках и серых носках разъезжал по гостиной, ведя кубик клюшкой, лавируя, как чех, высматривал в защите противника брешь, мчался, как молния, обходил вратаря и последним неотразимым ударом посылал шайбу в ворота, увертываясь от летящего на меня тела мальчика четырех с половиной лет, бросавшегося под ноги с той же щедрой поспешностью, с какой его мать прыгала ко мне в объятья. Ну и семейка (иногда мы вызывали Делон, чтобы она с начала до конца посмотрела последний гол, который мы с сыном повторяли для нее, перемещая тела и клюшки легкими замедленными движениями).

Как только Делон подошла к телефону, я ей объявил, что больше не смотрю телевизор. Заявление вышло негромким, но, в общем, торжественным, теперь я ожидал, что ответит Делон, начнет ли поздравлять, от всей души одобряя мое начинание, в котором ей увидится пример похвальной рассудительности или, скажем, отваги (правда, так говорил бы, наверное, политический деятель, а не Делон), или удивится и спросит, в чем дело (я, между прочим, сам не понимаю). Да и мы не смотрим, сказала мне Делон. Только тогда я почувствовал, что соскучился — так впервые дало себя знать расставание. Телевизор я выключил накануне, почти сутки назад, сразу после окончания Тур де Франс, и вот сейчас, когда сел на диван, повесив трубку после разговора с Делон, ощутил внутри смутную приглушенную боль — она уже появлялась сегодня, стоило подойти к выключенному телевизору. Выражалась она в коротких и жестоких приступах, приходивших всегда неожиданно — на какую-то долю секунды я полностью оказывался в их власти. Впрочем, приступы были вполне терпимы. Когда соскучишься, легко переживаешь сиюминутное страдание, но почти невозможно пережить то, которого ждешь от необозримого будущего. В расставании мучительна его протяженность, сознание того, что перед тобой растянулся пустой горизонт, чей конец невозможно ни найти, ни представить. Отныне у тебя есть враг, над которым не возьмешь верх, поскольку он не намерен сражаться и вечно откладывает бой, не давая выхода силам, которые ты напрасно копишь для победы.

Я сидел на диване в гостиной и, глядя на темный экран, гадал, что сейчас показывают. Телевизор, который не смотришь, соблазняет включить его и пережить такое острое и такое неожиданное приключение, какого никогда не случится в действительной жизни. И, конечно, он лжет, потому что событие никогда не рождается в телевизоре, и любой пустяк нашей собственной жизни тревожит нас больше, чем все экранные катастрофы и радости. Мы не участвуем в жизни на экране, она течет отдельно от наших чувств и мыслей, не заставляя мечтать, восторгаться или приходить в ужас, не давая разгуляться воображению, приглашая жиреть и дремать, иными словами, заменяя снотворное.

Было около пяти вечера (я недавно смотрел на часы) — за работу садиться явно уже поздно. Тогда на диване в гостиной я начал рассеянно перебирать в уме возможные ответы на простой вопрос, занимавший меня почти три недели, а именно, как называть Тициана. Я до сих пор ничего не решил, но, по-видимому, это было неплохо, потому что, если бы я поторопился писать, не обременяя себя возней с именем, как ни странно, именно в этом случае дело выглядело бы так, словно я собираюсь отделаться от работы, чтобы этим летом в свое удовольствие бездельничать в Берлине, и значит, надо радоваться тому, что последние три недели, подходя к работе ответственно и стремясь к совершенству, я не ленюсь преодолевать искушение писать, вместо того, чтобы на все плюнув, приняться за работу.

Я нагнулся, чтобы взять с тумбочки газету (уж сегодня-то я потрудился на славу), и не раздайся в эту секунду на улице шум (просто какой-то громкий звук), я не поднял бы головы и не увидел бы, что стекла в комнате мутные от городской грязи, все в пыльных разводах и расчерчены высохшими дождевыми подтеками, не оглянись я тогда, мне, наверное, ни за что не пришла в голову мысль вымыть окна. Вот оно как бывает. Я пошел на кухню, встал на колени и вытащил из-под раковины таз, тряпку и жидкость для мытья стекол, которую обожал мой сын (из-за «пшиколды», как он, дважды ошибаясь, называл спуск пульверизатора), что не мешало ему без зазрения совести транжирить ее, когда под моим невозмутимым руководством ему дозволялось обрызгать журнальный столик или окно восхитительной струйкой, которая делала пшшш, и превращалась на стекле в пену. Ее и вправду хотелось взять в руки, эту прозрачную грушу, наполненную небесно-голубым раствором, приятно пахнущим мылом. Я распахнул одно из окон гостиной — это было двустворчатое, цельное окно, высотой под два метра, оно доходило почти до самого потолка и заканчивалось форточкой, пристроил на подоконнике таз и забрался на батарею. Пока я стоял на краю пустоты, придерживая одной рукой створку, другой орошая стекло из пульверизатора, выяснилось, что когда улягутся первые брызги, легкие и беззаботные, очень свободные и довольно причудливые — они-то и составляют счастье мойщика окон, что было хорошо известно Джексону Поллоку, — работа становится нудной, и остается только упорно, как домохозяйка, с силой протирать стекло губкой (а лучше старой газетой). Потому что, по-моему, печатное слово незаменимо даже для стекол. Итак, я сжимал в руке скомканную газету и полировал верх окна, то и дело опасно высовываясь в пустоту, чтобы добраться до дальних углов, которые надо было протереть, как вдруг на улице показалась машина. Я застыл на минуту, сжимая губку в руке, провожая машину глазами. Такси медленно затормозило перед моим домом, мотор работал на холостых оборотах. Через минуту из машины вышел водитель, задрал голову, осмотрел дом. Было довольно странно стоять на подоконнике второго этажа, и чтобы выглядеть прилично, я отвел взгляд и принялся снова небрежно двигать газетой. Я медленно протирал стекло, не поднимая глаз от работы.