Жан-Филипп Туссен - Фотоаппарат

Эй, сказал, не здороваясь, парень, такси вызывали? Кто, я? спросил я, осторожно тыкая себя губкой в грудь. Я? Он мог заподозрить меня? Он что, не видит, что я мою окна? Он не стал со мной спорить. Подойдя к двери, безуспешно понажимал на звонки, поверх куста боярышника перекинулся парой слов с домохозяином (тот по-прежнему читал в кресле, впрочем, точно не знаю, я только слышал голос), вернулся к машине, опять задрал голову (я срочно отвел глаза, принявшись лицемерно тереть), снова залез в машину и уехал. Чуть ли не в ту же секунду внизу хлопнула дверь, и из дома торопливо вышла девушка. Она огляделась и стала ждать, не спуская глаз с конца улицы. Вскоре, должно быть, спиной почувствовав мое присутствие, она подняла голову и некоторое время задумчиво меня разглядывала, стоя боком и рассеянно покусывая губу. Я сейчас же отвел взгляд и стал мечтательно, нежно, не спеша, погрузившись в раздумье, тереть стекло, отставив ногу, чтобы казаться соблазнительнее (словно само занятие не имело для меня ровно никакого значения). Я не знал, смотрит ли она еще. Я, отставив ногу, тер с умным видом свое окно, когда услышал внизу голос домохозяина — сидя на шезлонге, он подзывал девушку. С того места, где я стоял, самого его тела, к сожалению, не было видно (разве что опасно высунуться в пустоту, но риск себя оправдывал). Однако вскоре я увидел, как он прошел по палисаднику с книгой в руке и поверх куста боярышника заговорил с девушкой, надо думать, чтобы рассказать ей о такси. Я видел, как они переговариваются: с одной стороны изгороди он, домовладелец, огорченно машет руками, указывая в конец улицы, с другой — она, девушка, слушает, опустив голову, растерянная, молчаливая, такая загорелая, до того желанная (о-хо-хо, мысленно говорил я и очень нежно отжимал губку в таз).

Я закрыл окно и, прежде чем унести вещи в кухню, слегка прибрался: громкими шлепками выбил диванные подушки, затем брызнул несколько раз в центр журнального столика и проехался по нему губкой. Наконец, собираясь уйти из комнаты с пульверизатором и тазом под мышкой, я бросил взгляд на телевизор и, заметив, что он тоже покрылся пылью, небрежно пустил на него из груши струйку, разбившуюся в верхней части экрана на пузырьки белой шипучей пены, потом, охваченный азартом, в котором детская жажда подольше давить на рычаг смешалась с более тонким символическим удовольствием, связанным с самой природой объекта моих действий, я, не останавливаясь, выпустил из резервуара почти все, что там оставалось: нацелив носик на телевизор, я жал на спуск и убирал палец, жал и убирал, быстро, еще быстрее, туда, сюда, куда придется, пока поверхность экрана не покрылась слоем движущейся жидкой пены, которая начала медленно сползать вниз, увлекая за собой грязь и пыль, образуя волнистые дорожки, которые, казалось, просачиваются изнутри — стаявшие, разложившиеся останки старых передач текли ручьями по стеклу, одни разом пробегали экран, другие, тяжело дотащившись до края, зависали и капали на пол, как нечистоты, как кровь.

День кончился, я одиноко сидел перед выключенным телевизором. Я еще не зажег маленькую галогеновую лампу, и гостиная плавала в мягких оранжевых сумерках летнего вечера. Продолжая смотреть в выключенный телевизор, я, в конце концов, заметил на поверхности стекла отражение той части комнаты, где я сейчас находился. Вся мебель и вещи, видимые как в выгнутом зеркале у Ван Эйка, казалось, сгрудились в центре экрана, сверху поблескивал сломанный ромб окна, возле стен можно было различить плотные темные очертания дивана и журнального столика и, наконец, более резкие, сочные и привычные силуэты галогеновой лампочки и батареи. Себя я узнал в темной массе, застывшей на фоне дивана. К вечеру я подустал и решил посидеть дома. Любой разумный человек на моем месте, воображал я, немедленно натянул бы пижаму, закутал ноги пледом и устроил себе телесеанс (чистая игра фантазии, не больше) для того, чтобы остаток дня прошел в покое, а назавтра появились силы для работы.

Некоторое время назад я проделал с телевизором один опыт. Известно, что включенный экран высвечивает три миллиона точек разной степени яркости, а сам образ в уме строим уже мы сами, при необходимости дополняя изменчивые конфигурации (что, на первый взгляд, конечно, сложно, но любое исследование зрительской аудитории покажет, что это каждому под силу). В тот вечер, недели две назад я сидел с пультом на диване, босиком, почесывая рукой причинное место (прошли счастливые времена), мирно ел куриную ножку с майонезом и смотрел по второй программе немецкого телевидения выпуск новостей. Затем, чтобы проделать опыт со всей присущей мне аккуратностью, я положил косточку на журнальный столик и, вытерев пальцы маленькой салфеткой, сконцентрировался, напряг зрение и отсчитал на экране примерно двадцать блестящих точек — если быть честным, не видел я ни одной, но раз при этом образ ведущего по-прежнему отпечатывался в мозгу, я сделал вывод, что заметил двадцать точек, восполнил недостающие ряды и нарисовал очкастое лицо Юргена Клауса, который по второй программе немецкого телевидения вел этим вечером выпуск новостей, а потом, в то время, как я наблюдал это серьезное, взволнованное, составленное из трех миллионов точек лицо, которое благодаря шестистам двадцати пяти линиям на кадр и пятидесяти изображениям в секунду все еще вело выпуск новостей, я подумал, что, по правде сказать, этот ведущий в очках — не Юрген Клаус, а Клаус Зибель, я их все как-то путаю, этих ведущих, несмотря на три миллиона разноцветных точек.

Около восьми вечера, сидя в гостиной, я захотел включить телевизор, чтобы посмотреть новости (но ведь не включил же — вот за что я собой восхищаюсь). Сидя по-турецки на диване, я раздумывал, сколько нас, тех, кто сейчас не смотрит телевизор, и, шире, сколько в мире людей, выключивших телевизор навсегда. Статистика на этот счет молчит, так что единственный более-менее верный признак, по которому человек зачисляется в категорию тех, кто не смотрит телевизор, — это отсутствие телеящика в жилище. Кстати, это не абсолютный критерий — он не охватывал людей вроде меня, которые, имея ящик, все равно его не смотрят (учитывая, что с того времени, как я, например, его выключил, прошло не больше суток). Ладно, не стоит усложнять, статистика остается, в общем, прежней. Не так много людей, я думаю, имея телевизор, вчера выключили его навсегда. В целом, судя по тем работам, которые я просмотрел, выходит, что только два-три процента жилищ в Европе не оснащены телевизором. Прибавим пару нетипичных случаев вроде моего, когда у человека имеется телевизор, а он его не смотрит, и получим все ту же ничтожную сумму в три процента европейцев, не зависящих от телевизора. Возможно, стоит уточнить эту слишком уж обнадеживающую цифру, указав, что среди опрошенных были в основном бродяги, бездомные, преступники, заключенные, лежачие больные и сумасшедшие. Ибо отсутствие телевизора в жилье скорее означает отсутствие жилья, чем телевизора.