Анжел Вагенштайн - Двадцатый век. Изгнанники: Пятикнижие Исааково; Вдали от Толедо (Жизнь Аврама Гуляки); Прощай, Шанхай!

Мы с Аракси идем по прибрежному речному бульвару, как раз напротив моего многозвездного «Новотеля». Рядом Марица несет свои темные воды, в которых кружатся многочисленные соломинки и ветки, — привет с рисовых полей и из яблочных садов.

— Здесь раньше был мост, — говорю я.

— Деревянный мост. Его унесла река.

— Жалко. На этом месте следовало бы воздвигнуть памятник неизвестному ремесленнику, символу силы и таланта Пловдива. Здесь была мастерская деда. Напротив один македонец держал корчму, где подавали похлебку из требухи, а рядом была турецкая кофейня. По утрам, когда дед опохмелялся похлебкой, все окрестные скорняки, кузнецы, медники и бондари закрывали свои мастерские, чтобы послушать его байки. А он любил плести небылицы из своей жизни, когда он якобы был корсаром или служил при английском королевском дворе. Наверно, читал об этом в каком-то романе. А на том берегу был кинотеатр «Электра», помнишь?

— Нет. Это мальчишки помнят кино, у девчонок другие воспоминания.

— Какие, например?

В тот день, как всегда по инициативе Аракси, мы опять сбежали с уроков. Бродили вдоль реки, кидали плоские камешки, которые прыгали по поверхности лениво текущей воды. В этом деле я был лучшим. Аракси вообще не умела бросать камни.

В какой-то момент эта игра ей наскучила, она сняла со спины ранец и бросила его в траву между прибрежными тополями.

— Давай искупаемся! — предложила Аракси, и тут же принялась стягивать с ног лаковые туфельки и белые носочки.

— Нас заругают, — малодушно возразил я. — Бабушка все время боится, чтоб я не утонул.

— Что мы, сумасшедшие, чтобы рассказывать об этом?

— Она всегда узнает, купался я, или нет. Ей только стоит провести ногтем по ноге.

Для Аракси это было чем-то новым, она даже перестала расстегивать блузку.

— И что с того, если проведет ногтем?

— Если купался в Марице, на коже остается белый след.

Аракси на секунду задумалась, новость ненадолго отвлекла ее внимание, но потом энергично продолжила раздеваться.

— Мама этого не знает!

Она осталась в трусиках и трикотажной маечке, я тоже сбросил одежду и остался в черных трусах — тогда мы еще не знали, что мальчишечьи трусы могут быть и другого цвета. Я первым бросился в теплый омут, за мной, закрыв глаза, спиной бухнулась в воду Аракси. Она притворилась мертвой, а я вроде как поверил, испугался и попытался ее приподнять. Шалунья покачивалась, как утопленница, и вдруг неожиданно прыснула в меня струйкой воды изо рта. Мы стали бороться — я, как всегда, позволил ей меня победить… Потом мы долго ползали по маленьким прозрачным плесам, пытаясь поймать скользких, увертывающихся окуней и усачей…

Устав, мы разлеглись на траве, воздух был полон птичьего щебета и стрекотания кузнечиков. Аракси довольно потянулась, зажмурившись от яркого солнца, ленивая и расслабленная. Я, приподнявшись на локте, долго смотрел на нее, на прилипшую к телу мокрую ткань и, наконец, решился:

— Покажи мне твои титьки.

Она немного помолчала, потом, так же, не двигаясь, скосила глаза по сторонам и, наконец, согласилась:

— Ладно. Но не будешь трогать.

— Не буду.

Она спустила одну бретельку и оголила чуть набухшую грудь. Я смотрел, как завороженный, охваченный трепетом, закодированным в крови еще в доисторические времена, может, даже за тысячелетия до появления человека на этой земле. Потом тихо промолвил:

— Можно поцеловать?

— Но только один раз.

Я прикоснулся губами к маленькому, едва наметившемуся пупырышку.

Она тут же поправила маечку с тем врожденным чувством самосохранения, которое не позволяет девочкам переступить черту, за которой кончается игра.

Потом сказала:

— Сейчас царапни меня по ноге, посмотрим, что будет.

Я приподнялся, и легонько провел ногтем по ноге длинную царапину. На обветренной после воды коже проступила белая линия.

— Вот! — торжествующе воскликнул я.

Она привстала, посмотрела на ногу, снова легла и закрыла глаза.

— Царапни снова!

Я снова провел ногтем.

— Еще!

— Зачем? — спросил я.

— Так, просто приятно.

Воздух — как и тогда — наполнен птичьими трелями и стрекотанием кузнечиков. Я лежу на траве, отложив в сторону пиджак, и, слегка приподнявшись на локте, смотрю, как Аракси, задрав юбку, шлепает в теплой воде. Потом она возвращается и садится рядом. Вынимает из сумки сигареты, щелкает зажигалкой, закуривает. Потом ложится на траву и закрывает глаза.

Я смотрю на нее, потом наклоняюсь и нежно целую в губы. Она отвечает мне быстрым сестринским поцелуем и отворачивается.

— Нет. Не нужно!

— Сейчас нет или вообще нет?

— Сейчас нет. И вообще нет.

Закрыв глаза, она продолжает курить, я смотрю на нее, приподнявшись на локте, щекочу ей губы травинкой. В эту минуту она мне кажется такой же необыкновенно красивой и недоступной, какой была ее мама, наша учительница французского мадам Мари Вартанян.

— Супружеская верность?

— Это не имеет отношения к данной проблеме.

— А что имеет отношение?

Она почти повторяет мои слова:

— Не что, а кто. Я. Это моя личная проблема. Мой муж болен, неизлечимо. Лучевая болезнь. Живет на каких-то таблетках, вроде бы красного цвета, но кровь его становится все белее и белее. Он уже не может … ну, как это сказать… не может как мужчина, понимаешь. Тяжелее болезни для него страх, что я могу его бросить. Больные становятся мнительными эгоистами, их не интересует, что чувствуют их близкие. Хотя его тревоги абсолютно напрасны, потому что я его не брошу. Никогда.

Аракси со школьным ранцем за спиной с трудом идет по дороге, наклонив голову, потому что дунайский ветер то и дело бросает ей в лицо пригоршни острого, мелкого снега. Дорога спускается вниз по невысокому пологому склону, а внизу, в долине, виднеется село. Сквозь снежный фильтр оно кажется призрачным, нереальным: белые крыши, белые шапки на стогах сена почти сливаются с белесым небом…

Сидим в кафе на террасе отеля. Еще не свернуты пестрые рекламные зонты с надписью «Мальборо», но они уже не нужны, потому что золотистое осеннее солнце почти не греет. Внизу под нами блестит Марица в обрамлении прибрежных тополей, по ту сторону реки в мягкой дымке синеет Треххолмие: Сахат-тепе, Бунарджик и Небет-тепе, а далее за ними простирается уже еле различимый массив Родопских гор. Аракси, как всегда, курит. Надо сказать, курит она очень много.

— Школа находилась в соседнем селе, в шести километрах от нашего…

Сказав это, надолго умолкает, такое чувство, что навсегда. Я терпеливо жду продолжения и, не выдержав, говорю:

— И?

— И! — отвечает она с детским вызовом, потягивая через соломку цитрусовый сок, и задумчиво смотрит на город, раскинувшийся перед нами.