Анжел Вагенштайн - Двадцатый век. Изгнанники: Пятикнижие Исааково; Вдали от Толедо (Жизнь Аврама Гуляки); Прощай, Шанхай!

Когда Хильда вышла из кафе и стала спускаться по направлению к реке, он за нею последовал. Нанкинская улица пересекает широкую, всегда праздничную набережную Вайтань, что тянется вдоль правого берега великой Янцзы. Воды этой реки бороздят самые разные суда — от барж и шныряющих во все стороны джонок до солидных пароходов и моторных катеров. Здесь пришлось остановиться, и, соблюдая значительную дистанцию, вслед за нею остановился Жан-Лу, этот странный швейцарец с простодушным крестьянским лицом южанина.

Прохожие тоже замедлили ход, причем те из них, кто был дальше от перекрестка, не понимали, в чем дело, и напирали, досадуя на задержку. Дело же было в том, что со стороны реки на них надвигалась плотная людская масса — многотысячная демонстрация. Люди несли испещренные иероглифами плакаты. Лишь немногие из европейцев умели читать по-китайски и по-японски, но вот мелькнуло и несколько написанных по-английски транспарантов, которые позволяли понять, в чем дело: «Японцы, вон! Китай — не колония!», «Прекратите разграбление Китая!», «Работа и безопасность», «Долой войну!». Среди демонстрантов были студенты и рабочие, люди в солидных костюмах и в фабричных спецовках, молодые и пожилые, даже женщины с детьми. Впереди шагала внушительная группа почтенных профессоров Шанхайского университета, видных интеллектуалов и бородатых буддийских теологов. Облаченные в традиционные одежды буддисты напоминали фарфоровые фигурки из молитвенных ниш, хотя и не совсем, ибо, в отличие от небесных старцев, они шли под вполне земными политическими лозунгами.

С противоположного конца Прибрежного бульвара, со стороны Английского сада, донеслись трели полицейских свистков, цокот копыт по мостовой и предупредительные выстрелы. Миг — и китайская конная полиция при муниципальном департаменте безопасности, созданном и финансируемом японской военной администрацией, врезалась в толпу и принялась налево и направо хлестать кожаными плетками.

Не успела Хильда оглянуться, как охваченная паникой толпа подхватила ее, закружила и понесла прочь — в хаос воплей, полицейских свистков, ружейных выстрелов и стука копыт. Цепь пеших полицейских пустила в ход бамбуковые палки, без разбору колотя демонстрантов с тем, чтобы вытеснить их с Нанкинской улицы. Какой-то полицейский начальник сиплым голосом выкрикивал угрожающие, короткие команды по-китайски.

Двое полицейских волоком тащили упиравшуюся, исходившую криком женщину, за чью юбку держалась рыдающая от ужаса девочка. Один из них яростно оттолкнул ребенка, и тот упал на асфальт. Не помня себя, Хильда бросилась на помощь и сумела выдернуть девочку из-под лошадиных копыт. Конный полицейский перегнулся в седле, дернул Хильду за рукав и почти его оторвал, но она продолжала храбро заслонять собой ребенка, сыпля при этом цветистой бранью на всех известных ей европейских языках.

Когда полицейский сгреб в кулак волосы Хильды и поволок за собой, тот человек, что до сих пор скрытно следил за нею, швейцарец Жан-Лу, схватил его за другую руку и сдернул с седла. Спешенный всадник тяжело рухнул на землю, но тут же вскочил на ноги и замахнулся плетью, так что неожиданному защитнику Хильды пришлось хуком справа уложить его обратно на асфальт.

Обнимая плачущего ребенка, Хильда чуть язык не проглотила от удивления: всклокоченный и запыхавшийся, перед ней стоял ее парижский знакомец — тот самый, которого она знала под именем Владек.

— Владек, это ты? — все, что она смогла вымолвить.

Он не успел ответить на этот, прямо скажем, бессмысленный вопрос, потому что полицейский, несмотря на то, что он был явно напуган, снова поднялся с земли и теперь уже потянулся к кобуре. Так что хук справа пришлось повторить.

Камера с одним-единственным зарешеченным оконцем трещала по швам. Не меньше пяти десятков арестованных демонстрантов — как мужчин, так и женщин, сидели на деревянных скамьях, а то и прямо на полу, и тихо перешептывались. Когда полицейские втолкнули туда Хильду и Владека, арестанты примолкли, хотя вряд ли европейцы смогли бы понять хоть слово из их разговоров. На скамьях не нашлось свободного местечка и Владек, оглядевшись, уселся прямо на пол, полностью игнорируя свою спутницу. Она немного поколебалась, но, в конце концов, покорно устроилась с ним рядом на грязном цементе, усеянном окурками и шелухой арахиса. Повисло напряженное молчание. Хильда то и дело поглядывала на Владека, надеясь, что он заговорит, но тот, мрачно уставившись куда-то вдаль, отказывался встречаться с ней взглядом.

Что ж, это давало ей возможность как следует рассмотреть старого знакомца: нет, он не изменился, во всяком случае, внешне. Все тот же веселый, дружелюбный парень из Парижа, который щедро преподнес ей Собор Парижской Богоматери. Хильда догадывалась, в чем причина его враждебного поведения, но время и место никак не подходили для прояснения абсурдных ситуаций. А ситуация, в которую она угодила, и впрямь оказалась более чем абсурдной, нелогичной, неправдоподобной: парадоксы войны принимали самые причудливые формы, и происходившее с Хильдой было всего лишь ничтожной ниточкой в этом сложном узоре.

— Ты мне так и не ответил: что ты здесь делаешь? — проговорила она, наконец.

— А ты? — мрачно буркнул он, глядя в стену. — Ты что тут делаешь?

— Не то, что ты думаешь.

— А что, по-твоему, я думаю? — он впервые повернулся к ней и вызывающе спросил: — Это ты сообщила полиции мой адрес? Ну, говори же, ты? В Париже никто, кроме тебя, не знал, где я живу. Никто! Даже мои товарищи по Испании…

Она изумленно уставилась на Владека, на миг потеряв дар речи. Что за нелепое, оскорбительное обвинение! Теперь уже ее подмывало закатить ему пару пощечин — прямо здесь, в набитой арестантами камере.

Но тут дверь распахнулась, пропуская мелкого полицейского чина. Быстро оглядевшись, он ткнул пальцем в сторону единственных в помещении европейцев — сидевших на полу Хильды и Владека:

— Вы, двое. На выход.

В небольшом кабинете начальника муниципальной полиции было не продохнуть: страстный курильщик с пожелтевшими от табака пальцами, капитан жадно затягивался, прикуривая одну сигарету от другой. На стене за его спиной — там, где раньше, очевидно, висел чей-то портрет, — виднелось квадратное пятно на выцветших обоях, частично прикрытое репродукцией Запретного города в Пекине.

Медленно цедя табачный дым сквозь зубы, чей цвет был подстать цвету его пальцев, капитан со скептической миной перелистывал швейцарский паспорт своего арестанта, изучая штемпели пограничных служб. Ничто не нарушало тягостного молчания. Хильда и Владек сидели на казенных деревянных стульях напротив начальнического стола и ждали решения своей дальнейшей участи.