Сигурд Хёль - Заколдованный круг

Новое место, новое селение он нашел. Нашел жену, двор.

Он думал о том, как все получилось, перебирал звено за звеном цепь событий, пытаясь найти ответ: он ли хотел этого или другие или все просто получилось само собой. Он и раньше думал об этом, много раз, слишком много, но все впустую, словно лбом пытался прошибить скалу. И сейчас он тоже не смог ничего решить. Конечно, тогда-то и тогда-то он мог бы поступить иначе, будь он не Ховардом, а кем-то другим. Так же и остальные, прежде всего Рённев и Туне.

Стало быть, привело его сюда то, что называют судьбой.

Люди немало говорят о судьбе. Многие считают, что у нее есть свой смысл. Сам Ховард никогда не находил особого смысла в том, что с ним случалось, да и в том, что случалось с другими.

Нет, если хочешь, чтобы у судьбы был смысл, чтобы имело смысл все, что с тобой происходит, то надо самому управлять ею, сопротивляться ей, поворачивать ее туда, куда ей не хочется…

Он явственно видел, как Ермюнн — через неделю или около того — возвращается домой. Видел и слышал его. Ховард даже рассмеялся. Вообще он, может быть, и не так уж много знает, но о Ермюнне он знает почти что все.

Мать будет стоять в дверях. Отец — сидеть на скамье в доме, он не встанет, чтобы встретить того, кто ездил по такому делу.

А вот мать встретит. Не сможет не встретить. Но и она не сразу станет расспрашивать. Пусть Ермюнн сначала задаст корм коню, войдет в дом, перёоденется и поест. А затем, быть может, перемешивая угли в очаге и не поворачиваясь к Ермюнну, она спросит:

— Ну, как там у Ховарда?

Ведь он ее сын, любимый сын, особенно любимый теперь, когда он опозорен в родном селении.

Ермюнн ответит сухо и равнодушно между двумя затяжками из своей трубки:

— Ну, у Ховарда все в порядке. У него теперь большой, хороший двор и жена что надо.

Еще несколько затяжек. Затем он скажет — недовольно, словно его кровно обидели:

— Да, Ховард всегда сухим из воды выйдет.

Еще несколько затяжек. И потом:

— Двор там в три раза больше нашего Виланна. И семь тысяч молов леса.

Тут и старик слегка повернет голову. А мать — та уже давно распрямила спину. Тихо, слегка испуганно она скажет:

— Будем, значит, надеяться, что все к лучшему.

На эти слова они и отвечать не станут. Их жжет стыд — а Ермюнна, брата, и другие чувства. Мать примется осторожно расспрашивать его о Рённев…

Ховард выпрямился в седле.

Рённев…

К лучшему ли все, что произошло, или нет — он не знает. Нравится ли ему новый двор или нет, как ему будет житься в новом селении — он тоже не знает. Но он знает, что теперь, когда он узнал Рённев, он не желает себе никакой другой судьбы, даже если в конце пути его будет ждать дьявол с раскаленными щипцами.

Узнал Рённев?

К добру ли? Кто его знает. Ведь люди сами не всегда хотят себе добра. Они поступают так, потому что не могут иначе. И с того самого дня, когда он встретил Рённев, он тоже не мог иначе.

Потому что она захотела, вдруг подумал он. Ему стало не по себе, и он быстро отбросил эту мысль.

Родных мне никогда больше не видать, подумал он. Телемарка мне никогда больше не видать. Хочу я того или нет — я здесь, и здесь мне оставаться.

Он сидел задумавшись и не видел, куда ступает конь.

Буланый сам выбирал путь, двигаясь легко и осторожно. Он бежал мелкими шагами, уверенно и легко, словно девушка. Он обходил болотца, перескакивал через огромные корни, зорко искал дорогу своими умными глазами, без устали кивал головой, словно беседуя с самим собою.

Конь и всадник поравнялись со старой, ветхой хижиной у дороги в лесной чащобе. Перед дверью стояла нищенка с ребенком на руке. Она без слов протянула руку. Ховард очнулся и посмотрел на нищенку.

Он увидел землистое от голода лицо, немытое, изможденное, смертельно усталое, безнадежное. За плечами у женщины были недели, месяцы, годы тяжкого труда и бедности. Он посмотрел ей в глаза и встретил взгляд, черный как ночь, пустой, как глубокий, высохший колодец, и все же во взгляде этом было выражение, которое ему что-то напомнило… которое похоже было… Она стояла не шевелясь, вся в лохмотьях, с неподвижно протянутой рукой, ни на что не надеясь, но и не в силах опустить руку.

Жена хусмана, он это сразу увидел. Она, наверное, шла на юг, в главный приход, чтобы, побираясь, прокормиться несколько дней. Дома у миски с кашей стало на двух едоков меньше.

Ребенок сидел на ее согнутой руке, у него было землистое, безжизненное, сморщенное лицо старухи. Ему мог быть и год, и два: возраст у детей, которые недоедают с самого рождения, определить невозможно. У него еще хватало сил, чтобы хныкать и пищать, но заорать как следует он уже не мог.

Сквозь крохотное окошко хижины (одно из двух стекол было выбито и отверстие заткнуто тряпкой) Ховард неясно различил движущуюся тень. Наверное, тот, кто услышал стук копыт, и послал к дороге это привидение, стоял там и глядел на них.

Ховард дрожащими руками быстро, словно в страшной спешке, расстегнул седельную суму, вынул еду, которую брал на дорогу, и отдал женщине.

Протянулась рука, пальцы, словно когти, схватили еду, в черных глазах затрепетало какое-то подобие жизни. И тут женщина вдруг выпустила ребенка, так что тот шмякнулся о землю, согнулась и набросилась на пищу. Она рвала лепешки, мясо и сыр, а ребенок лежал забытый у края дороги и хныкал чуть громче, чем прежде.

Ховард поехал дальше. Он услышал, как позади хлопнула дверь и затараторил возбужденный женский голос.

Теперь он знал, чт о ему напомнила эта нищенка. Не Туне — во всяком случае, не прямо ее, а сон о Туне, который приснился ему в одну из свадебных ночей. Об этом сне он до сих пор не вспоминал.

Сон был о Туне, но это была и Туне и не Туне. Ему приснился раненый олень в горах. Олень-Туне — оба образа слились в один — лежал с перебитым пулей хребтом и не мог шевельнуться. Мухи и слепни толстым слоем облепили рану. Она ничего не говорила, эта явившаяся ему во сне Туне, и лишь смотрела на него черными глазами, глазами, какие бывают у загнанного зверя, который давно смирился с судьбой и оставил всякую надежду.

Она, приснившаяся, ничего не говорила, но лишь смотрела на него, а потом взяла его нож — тот нож, что он дал ей в залог, его наследный клинок, — взяла нож и перерезала себе горло единым большим надрезом, так что голова запрокинулась назад и кровь хлынула потоком.

Странный сон. Ведь она, Туне, не так покончила с собой. Она бросилась в водопад. Бросилась в водопад холодным вечером в конце марта, через день после того, как получила его письмо. Бросилась в зеленую ледяную воду. Но нож — вернуть его она не забыла: отнесла старому Юну-учителю.

— Постарайся передать Ховарду…

И пошла в горы, и бросилась в водопад.