Сигурд Хёль - Заколдованный круг

Впрочем, они и не хотят понять. Обращаться к ним — все равно что об стену горох кидать. «Конечно, — отвечают они. — Конечно. Да, пастор дело говорит».

А за его спиной ухмыляются и перекидываются парой словечек.

Здесь, в этих местах, они мастера убивать словечками.

Ему придется подналечь. Толкать и тянуть. Заманивать, но не грозить и не пугать. Главное — не пугать.

Из здешних крестьян он никого не знает. Не знает? Как бы не так. Он знает их как свои пять пальцев. Нет самого черного потайного закоулка у них в душе, которого бы он не знал, не знал лучше, чем они сами.

Они горды, своевольны и упрямы. И трусливы. И медлительны. Господи, как медлительны…

Они боятся всего чужого, всего нового, как черта и даже больше: черт им все-таки понятнее.

То же самое и в других селениях — но здесь, пожалуй, хуже, ведь Нурбюгда — селение совсем глухое и совсем отсталое. И это крестьяне здешние отчасти понимают, а вместе с тем понимать не желают, поэтому они не уверены в себе, поэтому они держатся вдвойне самоуверенно.

Нет, говорить с ними не надо.

Они станут потешаться поначалу. Станут ухмыляться и ронять свои словечки. Старые соседи — соседи, такие близкие, что и тропка между их домами заросла, — вновь встретятся, чтобы дружно посмеяться над этим чужаком, который выучился обрабатывать землю в городе и думает, будто что-то можно делать иначе, чем это веками делалось до него.

Они много раз не выйдут в поле, чтобы всем вместе от души посмеяться над ним. Будет снова протоптано много заросших тропок, уж это точно!

Но удивиться им тоже придется. Они станут подслушивать и подглядывать. И вновь протопчут много заросших тропок, ведущих к Ульстаду, но лишь до изгороди.

Они станут смотреть, навалившись животом на изгородь, а затем расспрашивать своими коротенькими словечками — не его самого, этого еще не хватало, но других. А потом будут дома расхаживать по горнице и думать — ведь не такие уж они плохие. Через несколько лет (тем временем урожай в Ульстаде будет все расти и расти, а у них оставаться прежним) их начнет грызть зависть — ведь не такие уж они хорошие.

Их начнет грызть зависть Они будут смеяться и ронять свои словечки, но не даст им покоя мысль о том, что у этого тронутого и впрямь урожай все растет и растет, что его хусманам живется лучше, что рубит он в своем лесу меньше, а нужды не ведает, что и клеть у него полна и денежек на дне сундука побольше, если судить по рассказам.

Но чтобы мне да пойти к нему? Расспрашивать? Учиться? Этого еще не хватало. Нет уж, раз Перу, и Полу, и Уле, и Хансу гордость не позволяет, то и я…

Но вот настанет вечер, когда первый из них, потихоньку перейдя через поля, окажется в горнице в Ульстаде и, наклонив набок голову, станет расспрашивать. Очень, очень осторожно, как Никодим ночью [11] Никодим — библейский персонаж, фарисей, ночью приходивший к Иисусу и расспрашивавший об его учении. . И все же недостаточно осторожно. Кто-то его увидит, другой о нем услышит, третий и увидит, и услышит, а четвертый перепугается, что его обскачут, и, высунув язык, примчится средь бела дня.

Расспрашивать? Учиться? А почему бы и нет? Раз Перу, и Полу, и Уле, и Хансу гордость позволяет…

Ховард сидел в седле и улыбался. Если здешний народ примерно такой же, как в других селениях, то может пройти этак лет пять-шесть…

Но пришлым он останется для местных до конца своих дней. Друга у него здесь никогда не будет. Может быть, у его сына, если родится у него сын…

Он перевел дух, вернулся к действительности и огляделся. День-то какой прекрасный. Весеннее небо ясное, чистое, как серебро.

Он подъехал к огромной луже. В ней отражались небо и деревья, но глина на дне придавала всему желтоватый оттенок. Буланый посмотрел на лужу, помедлил и двинулся: увидел, что она мелкая. Ноги лошади разбили отражение, позади осталась всего лишь большая желтая лужа.

Да, подумал Ховард, так и нам не раз придется — мутить тихие лужи. Но ты не бойся, Буланый, они не так глубоки, как кажутся с виду.

Ховард и Буланый вспугнули глухаря, птица поднялась и полетела. По треску сучьев слышно было, как она тяжела, после нее еще долго дрожали ветки. Цокнула белка и осторожно глянула на Ховарда из-за ели. Решив, что всадник опасен, она снова цокнула, стрелой взмыла вверх и, распушив хвост, скачком перелетела на другую ель.

Боитесь, подумал Ховард, боитесь, как… Ладно, бог с вами. Но я ведь без оружия и только добра вам желаю, глупые.

На душе становилось все легче. Все начало казаться таким простым, таким простым и очевидным. Пять-шесть лет? Наверное, так много и не потребуется. Четыре-пять? Ведь народ-то здешний не дураки, а если суметь их увлечь…

Тропа вела на север, извиваясь по широкому уступу на склоне кряжа. Затем она повернула на восток и пошла по гребню; и внезапно отсюда, с высокого кряжа, открылся вид на всю широкую, разбросанную Нурбюгду.

Тут он собирался сделать привал. Еды у него теперь, правда, больше нет, но Буланому немного овса не повредит. Он спешился, достал овес и повесил торбу на морду Буланому. Сам уселся у края тропы, где уже начала пробиваться мать-и-мачеха, и принялся разглядывать селение.

Был ясный день в конце апреля. Весна в здешних лесах наступала поздно, но теперь она уже началась. Воздух был чист и прозрачен, а свет так ярок, что резало глаза. Ховард отчетливо, как никогда раньше, увидел все селение.

В лесу, из которого он выехал, было тихо и тепло, и только по вершинам елей, гудевшим, как орган, можно было догадаться, что день ветреный. Здесь же, на открытом месте, дул промозглый, насквозь прохватывающий северный ветер. Ховарда пробрала дрожь. И вдруг резко и больно, словно его ударили шилом, его пронзила мысль:

— Не одолеешь!

Мысль эта явилась так неожиданно, что он вздрогнул, и поразила его так жестоко, что он спросил себя: откуда она? Но, еще задавая вопрос, он уже знал ответ. Это сказало селение.

Освещенное ярким солнцем, оно лежало перед ним в этот ветреный день — бурое и черное, с полосками грязного снега на северных склонах и тощими полями, куда крестьяне по голой — земле возили сейчас навоз на санях. Надо было, конечно, сделать это, пока еще не сошел снег, но… столько других забот…

Селение лежало перед ним, широкое и открытое, словно огромный, низкий котел, с черной корочкой леса по верхнему краю и бледно-сизым пятном покрытого ноздреватым весенним льдом озера на дне. В котле этом были трещины и щербины: то сбегали в озеро ручьи и небольшие речки, а вдоль них стояли черные ели, красно-бурые березы и желтые осины. По склонам виднелись прыщи хуторов и хусманских домиков. В прозрачном, ясном воздухе все было таким отчетливым, казалось таким близким, словно въедалось в глаза.