Сигурд Хёль - Заколдованный круг

Во всяком случае, так думал Юн. «Если уж у таких бедолаг по-ихнему не выходит, — говорил он, — то они каются всерьез. Для таких людишек раскаиваться — значит бояться».

Вернулся домой Керстаффер, но был он теперь не тот. Плечо в лубке, рука почти не двигается, сам какой-то скособоченный, тощий. Он почти не выходил из дому, а хозяйством у него стал заправлять Монс Мюра, которого он сделал старшим работником.

В Ульстаде он больше никогда не появлялся.

Ханс Нурбю по этому поводу сказал:

— Ясное дело, несчастный человек Керстаффер. Но только жалеть его мне невмоготу. Вот разве, когда помрет, тогда и пожалею.

Буланый поправился. От ножевых ран остались два шрама. Но и он переменился. Стоило кому-нибудь из четверки хусманов или Антону зайти в конюшню, как он проявлял беспокойство. Давал себя оседлать только Ховарду и Юну, других не подпускал.

Выходит, Мари и впрямь слышала у конюшни голос Антона.

Как-то вечером зашел Амюнн Муэн. Он принес с собой щенка. Нет-нет, за это ему ничего не надо.

— Маленький подарок от нашего селения, — сказал он. — До сих-то пор ты от него одно зло видел, от этого селения.

Щенок блаженствовал в Ульстаде. Он очень привязался к Рённев, Ховарду и Юну и будто нюхом чуял, что Юн охотник. Неуклюжий, он смешно переваливался с боку на бок на неокрепших лапах, хватал зубами все, что попадалось на глаза и, как несмышленый ребенок, носился по комнате.

Но хотя неприятности со стороны на Рённев и Ховарда не обрушивались, с ними все же происходило что-то неладное, и виной тому были они сами.

Может быть о таких мелочах не стоило бы и говорить, но…

На исходе октября с Завода пришел человек и привел годовалую телку с бычком, настоящей шведской породы.

Ховард понимал, что откладывать больше нельзя — самое время поговорить с Рённев о скотине.

Но все обернулось еще хуже, чем он предполагал.

Ховард предложил продать или забить три-четыре коровы, потому что кормов едва хватит для оставшейся скотины. Легче вынести чуму или холеру, чем слышать всю весну рев голодных животных.

Да, он знал, что предстоит борьба. Испокон веков каждое хозяйство считало за честь иметь стадо побольше, хоть от коров к весне и оставались кожа да кости, они едва держались на ногах и давали молока с наперсток или не давали вовсе.

Но Рённев оказалась круче, чем он ожидал. Сверкнув глазами, она выпалила:

— Занимайся своим делом, как хочешь, а я уж буду заниматься своим как мне вздумается. Ты в постели хутор заработал, но не власть — в доме и в хлеву я пока еще хозяйка.

Ховард похолодел. Некоторое время он молча смотрел на нее, а потом сказал:

— С того часа, как на нашей свадьбе ты поспешила выпить чарку с моим братцем, ты прекрасно знаешь, что у меня и в мыслях не было прибрать к рукам ни тебя, ни твое хозяйство. Но человек часто поступает не подумав, а иногда за него успешно другие думают — не берусь судить, в выигрыше он или в проигрыше от этого. Но если хочешь, я готов сейчас же уйти с тем, с чем пришел. И думаю, буду не меньше счастлив, чем теперь. Выбирай.

Рённев замолчала, несколько раз глубоко вздохнула. Она то бледнела, то краснела. Потом сказала совершенно ровным голосом:

— Думаю, для нас обоих лучше забыть все, что мы только что наговорили друг другу.

Он ответил:

— Если сможешь забыть — прекрасно. Я-то могу. Ну, а не сможешь, будешь на дне сундука припрятывать вместе со всем прочим — пеняй на себя.

Ховард резко повернулся и вышел. Долго потом они разговаривали только о самом необходимом. Но как-то ночью пришла она, крадучись, ласковая, как прежде, нежная, как прежде, просила прощения, говорила слова, которых он никогда ни от кого не слышал… И Ховард сдался.

На следующий день она была, как прежде, спокойна и уверена в себе. Ему запомнилась фраза, которую она несколько раз повторила:

— Всякий человек должен уметь хорошо помнить и быстро забывать.

Ей это удавалось. Сейчас она забыла эту ссору. То есть она спрятала ее на самое дно сундука. А он знал: ему так не суметь. Он из тех, кто все думает, думает. И он понимал, что поэтому из них двоих она сильнее.

О скотине они больше не говорили. Он знал: Рённев никогда не уступит.

Накануне рождества Ховард купил пять возов сена и привез его домой. На это ушли почти все его жалкие далеры, но что поделать — невмоготу ему было слышать мычание голодных коров в Ульстаде.

В остальном все как будто шло по-прежнему — с виду. Если не считать того, что они стали поосторожнее в разговорах.

Но что-то все-таки произошло.

Он замечал: во многом — в мелочах, да и не только в мелочах — он сам изменился.

После расправы с хусманами Рённев больше не подтрунивала над его работой. Казалось, она в конце концов поняла: что-то, как видно, в ней есть, в этой работе, раз ей без конца пытаются мешать.

И даже снова советовалась с ним, почти так же, как и год назад, когда он приехал сюда в первый раз.

Вот только усердие ее проснулось, когда Ховарду стало почти все равно.

Удвоить урожай? Да, дело нехитрое, можно и утроить. Но для кого он работает? Для Рённев и для себя? У них и так всего вдоволь.

После этой ссоры она ластилась к нему еще сильнее, чем прежде, когда они вечерами оставались Одни. Дни стали короче, темнело задолго до того, как они ложились. Но было ли им так же, как прежде, хорошо вместе? Теперь, как и прежде, они ложились под шкуру, сбросив с себя все до нитки. Она прижималась к нему упругим телом, приятно было прикоснуться к ее коже, грудь у нее тугая, совсем как у молодой девушки, кто поверит, что она женщина, которая носила ребенка, но детей у нее не было, не было…

И только билась, как комарик, в мозгу назойливая мысль, он гнал ее от себя — не дай бог, чтобы сестрице удалось отравить…

Но ведь он и сам думал о том же.

Часто он долго не мог заснуть. Рённев лежала рядом и мерно дышала.

Они никогда больше не говорили о ребенке, который должен был родиться, но не родился. Какая польза от разговоров? Что было, то было…

А днем другой комарик настойчиво бился где-то на дне сознания и выпевал тонюсеньким голоском. Другой ли? Что-то ему подсказывало — это тот же самый.

Комарик бился и выпевал все время, но так тоненько, что его почти не было слышно.

Выпевал комарик вот что:

Он, Ховард, обрел новую веру, делавшую его счастливым. Он уехал из дому, чтобы научить народ новой вере и всему тому Новому, что она несла с собой, и сделать их немножко счастливей прежнего. Но никто не хотел его слушать, и никто не хотел у него учиться, и кто-то стоял у него поперек пути, и у него ничего не вышло. Поэтому он стал недоволен собой, а недовольный не может сделать людей счастливыми. В конце концов он забыл, откуда пришел, зачем пришел, отступился от своей веры и стал как все. И тогда все пошло хорошо, гладко, и на дне сундука появились далеры, а на столе серебряные подсвечники. Вскоре он где-то на дне сознания понял, что его заманили в гору, заманили в гору, заманили в гору, а серебро — всего лишь вороний помет, и хлеб — коровьи лепешки, и вино — бычья моча…