Николай Камбулов - Ракетный гром

Галина Петровна опустилась на табуретку. Ее глаза затуманились, нижняя губа задрожала мелкой дрожью.

— Мама, тебе плохо? — испугалась Наташа, кладя руки на ее плечи и заглядывая в лицо.

— Нет. — она отстранила Наташу, сняла сковородку с плиты и сказала: — Вот что. Наталья, да, была я на руководящей работе. Да, избирали меня депутатом не раз, это ты знаешь. Знаешь ты, что я ошиблась, приняв доверие народа и партии за княжеский титул. Это навсегда мое, как сберегательная книжка! Но ты же знаешь и другое: я была до этого ткачихой, орден Ленина мне дали за те тысячи метров ткани, которые я выткала вот этими руками. И может быть, я никогда не знала бы домработницы тети Насти, если бы не потащили меня на трибуну, если бы не кружили мне голову люди похвалами. Я была тогда почти неграмотной... Прошу тебя, Наталья, никогда не напоминай мне о тете Насте. Я скоро уеду, есть у меня квартира, пенсия приличная. Посмотрю на вас, умных, хороших — я это говорю искренне, — и к себе, домой... — Галина Петровна открыла дверь и, чтобы не слушать дочь, которая пыталась извиниться, крикнула Громову: — Сергей Петрович, завтрак готов!

— Мама! — Наташа была удивлена словами матери, ей хотелось объясниться, сказать, что она не хотела обидеть ее. — Мама!

Галина Петровна зажала уши руками, отрицательно закачала головой. Она не убирала рук до тех пор, пока Наташа не умолкла, почувствовав свое бессилие. У Наташи на глазах выступили слезы, и, когда вошел Громов, она, чтобы скрыть их, начала умываться. Умывалась долго, а Громов сидел и ждал, пока она сядет за стол. Обыкновенно завтрак проходил в разговорах, в шутках, особенно когда за столом находилась Галина Петровна. Она любила рассказывать бакинские были и небылицы. Рассказывала с юмором, и Громов от души смеялся, все больше проникаясь уважением к этой пожилой женщине, знавшей столько веселых историй. Даже о своем фиаско теща рассказывала с юмором, как будто не о себе, а о постороннем человеке.

На этот раз завтрак прошел молча, лишь перед чаем Галина Петровна напомнила, что она сегодня уедет в лагерь к Алеше и, видимо, заночует там, чтобы провести еще один день с внуком, и чтобы ее не ждали к ужину. Громов посоветовал взять с собой фотоаппарат и сфотографировать Алешу. Он сам отыскал именной «Зоркий» — награда командующего войсками округа генерала Доброва, отдал Галине Петровне. Он знал, что теща когда-то увлекалась фотографией, но спросил:

— Получится?

— Попробую. Он заряжен? — Галина Петровна осмотрела аппарат, наведя объектив на Громова, щелкнула кнопкой, затем нацелилась на Наташу, стоявшую у окна уже одетой, с портфелем в руке.

— Подвези меня на работу. — сказала Наташа мужу, надевавшему у зеркала галстук.

— Сегодня я пешочком, машина в ремонте. Почему ты собралась, тебе еще рано?

— Много дел, боюсь, со всеми не управлюсь.

Они вышли за ворота. Наташа взяла Громова под руку, тихонько прижалась к мужу, чувствуя его крепкое плечо. Солнце еще не взошло, кругом было пустынно. В лицо дышал теплый ветер. Наташа поправила сползшие на глаза волосы, вздохнула.

— Что так? — спросил Громов.

— Ты чем-то расстроен, Сережа? Может быть, ты недоволен приездом матери?

— Откуда ты взяла?

— А почему ты сегодня встал так рано и курил, курил?

— Галина Петровна мне нравится, без нее мы будем скучать.

— Это правда? Она тебе нравится?

— Конечно, правда. Она теперь совсем другая, просто не узнать!

— А что же тебя волнует? Я же вижу, чувствую, — настаивала Наташа.

— Служба, зайчонок, служба...

— И только?

— Да, только служба. А что еще меня может волновать. Остальное все в порядке...

— А почему ты, Сережа, такой?

— Какой?

— Только служба, только служба. Неужели все военные такие? Я не верю. Ведь вы же люди!

— Верно, — улыбнулся Громов. — Люди.

— А ты?

— И я — люди. — засмеялся он и, взяв Наташу за плечи, повернул ее лицом к дороге, ведущей на завод. — Тебе сюда, а мне сюда, — показал он на бетонку, убегающую в лес.

— Я не пойду, мне еще рано. Я хочу с тобой...

— Как со мной? Пойдешь в городок?

— Да.

— Не пропустят, часовой задержит.

— А ты для чего?

— Да я сам по пропуску прохожу.

— А-а... — Она потупила взор. — Значит, только служба тебя волнует. А я тебя не беспокою? Конечно, я не служба и не ракетная установка... — Она покачала головой и выпустила его руку из своей.

— Что с тобой?

— Ты меня любишь?

— Разве ты сомневаешься. Наташа?

— Ну, а я люблю тебя? — Ей было страшно произнести эти слова, а теперь, сказав их, она ничего не боялась.

— Любишь, конечно! — невесело сказал Громов.

— Почему ты об этом не спрашиваешь?

— Разве о любви спрашивают? Вот не знал! По-моему, ее чувствуют, живут ею, дышат, как воздухом. Где много слов, там нет любви. Так, я полагаю?..

— Значит, любят молча?

— Молча.

Она прислонилась к нему, посмотрела в лицо.

— Сережа, мне кажется, что генерал Гросулов дело тебе предлагает... третью звездочку получишь... Товарищ полковник! — Наташа приложила руку к голове. — Ох, как красиво звучит. Соглашайся на переезд.

— Чудачка, — сказал Громов. — Сейчас не могу, вот освоим новую технику, поставим часть на крепкие ноги, тогда можно и о переводе подумать.

— А сколько потребуется времени, чтобы, как ты говоришь, поставить часть на крепкие ноги?..

— Несколько месяцев, а может, годик.

— Это очень долго, можно измучиться, — прошептала она и вновь опустила глаза.

Сначала Громов понял ее слова как шутку, как розыгрыш. Потом, уловив, в ее глазах тревогу, сморщил лоб. Но это длилось лншь мгновение: «Что я, чудак, просто мне показалось». И он легонько подтолкнул ее:

— Ну иди, иди, не держи меня, в части по горло дел.

— Хорошо, Сережа, я пошла. — И, не оглядываясь, спросила: — Сегодня опять задержишься?

— Не знаю, как сложатся дела.

«Задержится, — решила она. — Задержится. Ничего ты не понял, ничего...»

Она обернулась, увидела Бородина, догонявшего Громова. Степан бежал легко, будто бы летел. Он махал руками и что-то кричал Сергею. Чтобы не слышать его голоса, Наташа попробовала ладонями закрыть уши, но руки почему-то не слушались, стали вдруг вялыми, будто парализованные, и она побежала под горку. Громов, глядя ей вслед, заметил: «Третья звездочка, товарищ полковник!.. Это ли тебя волнует?»

Вчера он получил письмо от Гросулова, не служебную записку, а именно письмо. Оно-то и явилось причиной, что он поднялся так рано и так много курил. Сейчас он покажет его комиссару, и тот рассудит по-своему, по-бородински, и пусть его суждение не совпадет с его собственным, все-таки ему будет немного легче...

Лицо Бородина сияло, да не только лицо — весь он, подбежавший, выражал восторг, торжество: он выглядел так молодо и свежо, что Громов не мог воздержаться от восхищения: