Александр Фурман - Книга Фурмана. История одного присутствия. Часть III. Вниз по кроличьей норе

Как здорово, что у меня есть вы. В этот раз – наверно, можно сказать – ВЫЖИЛ только из-за вас. Ваше существование – доказательство реальности всего радостного и честного в мире. Видишь, какую силу вы, товарищи люди, имеете. И надо мной – заставили меня жить дальше после неправды, беды и грязи. Сейчас все, или многое, хорошо. Только никак не уеду отсюда. Но до 18-го (среды) точно буду. Срочно нужна квартира и работа. Первое время буду жить у Напповской мамы…

Теперь о нашей ссоре с Нателлой в последний день. Сейчас я многое переоценил и исправил (в себе только, к сожалению) в том, что случилось и произошло, – написал какую-то нескладную и глупую фразу… Ну ладно. Прости, конечно, за это «ну ладно» – просто время уже полтретьего ночи. Нет, нельзя все равно. Сейчас я думаю, что в главном вел себя с Нателкой неверно и нечестно – когда мы с ней поссорились. Ты, кстати, этому содействовала своими поддакиваниями мне. Меня теперь тошнит при воспоминании о нашем последнем выяснении отношений. А наши «принципиальные» споры на общественные темы: Нателка скрывала от себя, что хочет ссориться и обзываться, а я, как вспоминаю, сознательно заставлял ее ругаться, чтобы вскрытьее ложь, и еще даже наслаждался этим как подтверждением своей объективности и справедливости. Фу, какая пакость. Я ведь чувствовал тогда, перед ее уходом, что делаю плохо, но только усмехался холодно, глядя на ее застывшее в гримасе лицо и невидящие глаза. Получилось подлое издевательство: видя ее состояние и понимая его, я дразнил и дразнил ее, делая так, что она выглядела еще хуже и неприятнее на фоне моей чистоты, спокойствия и правдивости светлой идеи, которую я защищал. И после этого еще у вас устало и доверительно справлялся, как учитель, все ли вам было понятно в этом спектакле. Ну и гадость.

После драки кулаками не машут, а что делать. Вот приеду, и буду все строить и строить со всеми…

Люда Лукашова – Фурману

14 февраля, Ленинград

…Твое толстенное первое письмо теперь долго будет кататься по свету и помогать разным людям. Сегодня ночью оно поедет с вместе с Наташкой Лаврецовой к одному человеку. Я потом расскажу тебе о нем.

Интересно, где ты сейчас, в Петрозаводске или в Москве. Если в Петрозаводске, то, честно говоря, мне чуточку страшно. Как было бы хорошо ошибиться.

Живя в Ленинграде, я поняла такую вещь: не нужно говоритьо том, сможешь ли ты принести хоть малюсенькую радость кому-то, нужно приноситьэту радость. А люди сейчас очень ценят добро, потому что оно, увы, исчезает, теряется (так будет верней) в длинных очередях за коврами и за всякой им подобной ерундой.

Надо нам самим делать так, чтобы мы были нужны кому-то.

Не знаю, ответила ли я хоть в какой-то степени на твои мысли или нет?

Поговорить бы, а?..

Нателла – Фурману

17 февраля, Петрозаводск

…Ты знаешь, я согрелась… Согрелась чужими бедами, неудачами…

Ужаснулся?! Просто мой холод ушел куда-то, несбытые желания и вся эта ерунда отошли в сторону. Встали эти – чужие. Чтобы помочь, нужно быть костром. Пусть просто подходят и греются. Все элементарно, к черту все свое, подумай о людях…

Все остальное лишнее.

Приезжай.

Фурман – Нателле

18 февраля, Петрозаводск

Наверное, это очень хорошо, что ты именно сегодня дала мне свое письмо. Если бы ты просто ушла, ничего не сказав, не взглянув – от неожиданности такая пунцовая, что я уж не знал, в какую сторону смотреть, лишь бы не на тебя, – тогда мне стало бы очень плохо. А так, хоть все и разбежались по домам (может, это нормально), я сижу у хорошей мамы Наппу, гляжу на твое письмо и пока не чувствую себя чужим. Если честно, когда вы с Тяхти, а потом и все ушли, ничего мне не сказав, мне стало так пусто и тоскливо, как бывает, когда приходишь в незнакомое место незваным гостем. Сидел и слушал Данилова, а внутри что-то оборвалось. Странно, наш первый разговор здесь – на бумаге. Или так лучше?..

Фурман – Люде Мининой

20 февраля, Петрозаводск

Почему! Почему? Почему…

Что с вами со всеми делается?

Мы боимся посмотреть друг другу в глаза. Мы говорим о таких приличныхпустяках, что приходится искать глазами что-то чрезвычайно интересное на другой стороне улицы или комнаты. Может, вы уже привыкли жить так – вы, коммунары, люди, которых я люблю, – но я сейчас чувствую невыносимую тоску, мне больно за вас, за себя.

Ты помнишь, как мы с тобой летом ходили по городу? Держались за руки, рвали чужие цветы, покупали огурцы, ели на вокзале «Наполеон» от полукилограммового куска. Тогда все еще было по-другому…

Все время, пока я сидел в Москве, я думал о тебе как о честнейшем и добрейшем человеке среди всех вас, честных и добрых; думал, твердости тебе не занимать, не думал, не мог думать, что ты сломишься и согнешься. Больше полугода я равнялся на вас, грел себя надеждой приехать. И вот я приехал сюда, а вас нет. Хватит ли у меня сил помочь вам, собрать вас…

На «зимовке» и после я у всех выспрашивал, где ты, я так хотел видеть тебя. И эти дни все верил, что мы будем говорить и говорить, что ты осталась тою же Людкой, может взрослее только. Вчера я тебя увидел и испугался: показалось, что уже опоздал. Мы долго сидели у Нателки, говорить было не о чем, смотрели в пол.

Да, и ты и я стали другими, наверное, даже чужими сейчас. Каждый из вас теперешних может просто оттолкнуть меня – не твое дело. Да, я все больше чувствую себя чужим и ненужным здесь.

Где ты, Людка Минина, я так хотел видеть тебя.

Знаешь, я боюсь тебя видеть.

Если сможешь, напиши.

Если сможешь.

Фурман – В. Наппу

20 февраля, Петрозаводск

День второй с половиной.

Как ни странно, но, пожалуй, лучше всего здесь я себя чувствую у Вас дома.

Все оказалось не так, как хотелось бы, хе-хе. Я не знаю, откуда начать, я бессилен именно начать ворошить эту огромную тучу спрятавшихся, сжавшихся, боящихся людей. Я слишком – нет, совершенно зависим от тех, кого люблю. Так было с Вами, так сейчас здесь. Я, как Наташа Ростова, бешусь от того, что не выхожу замуж; я не хочу быть сам по себе, мне нужен кто-то, в ком я могу раствориться – и таким путем обрести индивидуальность, а не наоборот, чему учит Ольга. Некоторое время Вы были причиной моих тяжелейших стрессов, депрессий и пр. – это началось, когда Вы сказали, что мне лучше не появляться в клубе (после моего заявления о его несостоятельности). Хотя потом все вышло по-моему. Ладно, это уже старая история.

Здесь я могу только трогать, как струны, людей: одного за другим, и не больше шести.

Можно устроиться почтальоном, можно жить в этом доме, можно пытаться писать, можно… Нет оснований для жизни, кроме самой жизни. Так и должно быть?