Виктор Голявкин - Избранные

— А чего мне ее будить, — сказал я, — пусть себе спит на здоровье.

Я подумал, что не впервые вхожу в квартиру необычным путем: в свою собственную через балкон, в окно антресоли к Велимбекову, и добавил:

— Я всегда появляюсь таким образом, неплохо?

— К кому? — спросила она сразу.

— Ко всем, — сказал я.

— Значит, не только ко мне?

— Ну конечно нет.

— В таком случае вылезай обратно.

Не знаю, почему ее так разозлили мои слова, но я ее еще больше разозлил:

— Чтобы так ловко лазать, нужно сначала научиться.

— Вот оно что! — Она меня стала подталкивать к окну, но не сильно, а я упирался. Она совсем в виду другое имела, а мне откуда было знать.

— Дай хоть отдышаться, — сказал я.

— Отдышись, — сказала она, — и уходи. Бабушка сейчас проснется, и родители придут. Какое ты имел право в окно залезть? — Она почти закричала, и я попросил тише.

— Кто тебе дал повод? — сказала она.

Хотелось показать ей газету, но очень уж некстати. И про телеграмму я решил обождать.

— Повод всегда найдется, — сказал я откровенную чушь.

— Уходи немедленно, — сказала она. — У тебя же ко мне нет никаких чувств. Ты к каждой можешь влезть в окно, когда тебе заблагорассудится, а мне это не нравится.

— Ну и что, — сказал я, не поняв ее.

Она схватила трубку телефона, набрала номер.

— Алло! — сказала она. — Саша? Приходи сегодня…

Я не слышал, что ей Саша ответил, вырвал у нее трубку, телефон полетел на пол, наверняка бабушка проснулась. Я тут же вскочил на подоконник и одолел карниз в два счета, даже не держался за трубу.

Во дворе рядом со мной плюхнулся цветочный горшок, черепки с землей разлетелись у моих ног. Я отскочил в сторону, и второй горшок плюхнулся на асфальт. Она обстреливала меня цветочными горшками. Четыре горшка, четыре выстрела дала по мне, а если бы они в меня попали? Я поднял голову и погрозил ей кулаком, а она погрозила мне в ответ. Дураки, встречали поезд всей семейкой, так им и надо, бестолочи!

Маляры закрашивали мою стену, мой шедевр, мое великое произведение… Постепенно покрывалось оно ровной голубизной. Я наблюдал сейчас, как половина стены, уже закрашенная малярами, надвигалась на другую половину, записанную мною. Удивительно ровная, чистая, ясная голубая плоскость — и плоскость, организованная мною. Две плоскости. Которая из них лучше? Закрашенная малярами или моя сторона? Ровно закрашенная плоскость нравилась мне ничуть не меньше, притягивала меня своей свежестью. Ее снова можно разрушить и новое организовать. Пропало черное пятно Пети Скворцова, белое Лены-артистки… От всего мира остается маленький кусочек, не остается ничего…

Ни Бузовнов с виноградниками, с Каспийским морем, ни Парижа.

Маляры закрасили мою стену ловко, просто и уверенно и перешли к другой стене.

Они не ошибались.

А я вдруг понял, что в порыве, в желании изобразить весь мир одним махом в итоге не изобразил ничего. Города и люди земного шара, все, все, все, что заключил я в свою роспись, разлетелось в пух и прах. Мои цветные куски скрылись под ровным слоем одного цвета.

Я ошибался.

Не было там ничего. Ни Шторы-афериста, ни Лены-артистки. Ни Васи, ни супермена, ни петухов, ни куриц. Во мне работало воображение, но разве передалось мое воображение кому-нибудь другому? Ни одному человеку не передалось мое воображение! А если некоторые гости и делали вид, что им нравилось, то за порогом они возмущались. Другие искали там реальные предметы в очертаниях и пятнах. Вторые уверяли на всякий случай, что им все ясно. А третьи доказывали мне, будто я хотел изобразить то-то и то-то, чего я изображать и не собирался. Но все поголовно замечали разрисованную стену и непременно восклицали: «О! А что это?» Между прочим, если пробить в стене дыру, они то же самое спросят: «Что это?» Фреска моя потеряла для меня всю ценность. С таким же успехом, подразумевая весь мир, я мог бы расписать миллион стен, но разве будет в них весь мир?

Маляры закрашивали противоположную стенку.

…У него открытая челюсть с левой стороны, и я бью туда справа. Моментально ухожу, он не успевает ответить. Голова его торчит, как яблоко на тарелочке, как у меня в Кировабаде. Челюсть должна быть прижата к левому плечу, словно приклеена, или он специально вызывает меня на атаку? Увлекшись, он почти запрокидывает голову, в ближнем бою он тем более ее не опустит. Вхожу в ближний бой и бью хуком. Но он неожиданно, опережая меня, бьет в корпус апперкот. Удар его сильно чувствую, а мой до цели не доходит. Пожалуй, он нарочно открывается, провоцирует. Апперкот он провел не случайно. Знает, что делает. Действую осторожней и в ближний не вхожу. Кружусь на дальней дистанции, а он все вызывает, вызывает на удар… Вихрастый парнишка и хитрый. Обман простой, а клюнул. Нарвался сам но глупости. А может быть, случайно? Он и не думает хитрить? Опять идет на меня с поднятой головой. Надо бить. Бью. Есть! Не привык он все же голову опускать, зажмурился и остановился. Бросаюсь на него, а он выставляет мне прямой. Соображает. Мой бедный нос, опять тебе досталось! Из глаз слезы. Бью для отвода по корпусу и сильно справа в челюсть. Какая уж тут хитрость, не научился он опускать свою голову, очевидно! Присел на одно колено и тут же вскочил, мог бы и посидеть. Рассказывали, один мировой чемпион ходил по улице с опущенной головой. Здравствуйте, приятели, знакомые, приветствую вас с опущенной головой! Привычка — вторая натура. Хорошие привычки пригодятся. Не имел мой противник привычки опускать свою голову. Великое дело опускать голову, когда нужно. Левый свинг и правый апперкот. Еще раз справа. Все. Зал спортивного общества «Буревестник» грохочет у меня за спиной. Улыбается мне Азимов. Как это мне удается, сам не знаю, но последнее время удается.

… — Как это тебе удается? — окружили меня ребята в зале, просят показать, продемонстрировать на мешке.

Бью по мешку.

— Вот так, видали?

— Ну, еще.

Показываю еще.

— А ноги как?

Показываю, как ноги.

— Вот так: раз-два! — видали? Выгодное положение для удара. Длинный косой и апперкот. Главное — почувствовать. Момент почувствовать и наблюдать все время за противником. И важно — быстро. С подскоком апперкот — раз! Без предварительного косого или прямого.

— Как же ты не нарываешься? — удивляются ребята.

— А зачем мне нарываться?

— Не понимаю, — говорит Фазанов, — или его противники спят, или настолько примитивны…

— Опасный приемчик, — говорит Шароев, — опасный подскок. Неопытные тебе противники попадаются, погоди, еще нарвешься.

— А у него проходит, — говорит Дубровский, — вот что интересно.

— До поры до времени, — говорит Шароев.