Добрица Чосич - Время смерти

Он поднял трубку, кашель и ветер ворвались в комнату.

— Да, это я, господин воевода.

— Действуйте как задумали. И во что бы то ни стало сохраните Мален. Я пошлю вам Дринскую дивизию в подкрепление. До свиданья, Мишич.

— И снаряды! И снаряды, молю вас господом богом! В моей армии всего пять горных пушек, вы знаете!

Телефон хрипел, и где-то на том конце света перекликались телефонисты. Он долго не мог отнять трубку от уха. Васич прав. Путник прав, и он прав. А если Оскар Потиорек знает, что мы не правы? Если он видит, что мы ошиблись? Сегодня ночью никто этого не узнает.

Он написал приказ дивизиям на рассвете оставить занимаемые позиции и отойти на Сувоборский гребень. И едва поставил под ним свою подпись и, коротко объяснив, вручил начальнику штаба для дальнейшей разработки и рассылки, как его охватил ужас: заняв Сувоборский гребень, он не только сокращал протяженность фронта армии, но перегруппировывал ее таким образом, что возникали три изолированные, весьма слабо связанные между собою группы войск, лишенные возможности всякого взаимодействия и использования полевой артиллерии, если паче чаяния удастся получить снаряды. А Мален останется совсем незащищенным, открытым любому удару. Дудки Драгутина Мишич больше не слышал.

Он встал, подошел к окну и, взявшись за деревянную раму, загляделся на огонек чьей-то цигарки во тьме. Голову сжимал обруч, желудок обжигало пламя боли, он не мог уже трезво мыслить. Отошел от окна и медленно, устало зашагал по комнате. До рассвета не нужно думать об отступлении. Он ворошил угли в печурке и наслаждался ароматом свежего букового дерева. Запаху цветов и трав он предпочитал запах мезги и сока здорового дерева: у каждого дерева свой запах, и в разную пору года этот запах особый. Запах силы, которая ничего не разрушает и не приносит зла. Силы, которая рождает лист, цвет и плод. Чудо и совершенство. Из земных глубин по невидимым каналам, вызванное к жизни солнцем, оно поднимается кверху, становится растением. Из невидимого. Все из невидимого. Но создатель в камне зрит цветок, в навозе — плод, в почке — лист. Создатель. Нет, сегодня ночью он больше не станет вызывать командиров. Они не должны чувствовать его у себя на шее. Он помешивал угли, смотрел в жар и пламя. И не находил успокоения. Вспомнил о профессоре Зарин. Пусть болтает о чем угодно, ведь это единственный человек в штабе, у которого всегда на лице улыбка, а на губах — доброе слово. Открыв дверь, приказал пригласить профессора Зарию.

Тот пришел быстро, без улыбки, с напряженным выражением лица. Тоже лишился веры, подумал Мишич.

— О чем вы сегодня ночью думаете, профессор? — Он встретил его стоя. — Садитесь и берите яблоко.

— О величайшей несправедливости новейшей истории, господин генерал. О несправедливости союзников по отношению к Сербии. Это неслыханно! Под Валевом мы ради французов гибли за их Париж, на Колубаре мы для англичан защищали Дарданеллы, на Миловаце истекали кровью, помогая русским в боях за Украину… А на Бачинаце гибнем от рук братьев-хорватов во имя их же свободы… Неслыханно, господин генерал. И Румыния отмалчивается. Пусть падет Белград, но пусть загремит и над Бухарестом! А греки…

— Не нужно сегодня об этом. У вас найдется какая-нибудь книга? Не ожесточайтесь. Дайте мне что-нибудь, что переживет и наших союзников, и наших врагов. И нас самих, которые страдают сегодня в этой тьме, босые, без шинелей. С куском мерзлого хлеба в руках. Что-нибудь вечное.

— У меня есть «Горный венок», господин генерал.

— Неужто и в книге читать о наших мучениях?

— Хотите «Войну и мир»?

— А есть что-нибудь о настоящем народе?

— О народе?.. Есть у меня стихи Виктора Гюго по-французски, «Фауст» Гёте…

— Не надо стихов. Обошел я их в жизни. Дайте мне все-таки кого-нибудь из союзников. Я люблю толстые книги, набранные крупным шрифтом. Смеетесь над моими слабыми познаниями? — Он присел к печке, стал ворошить прогорающие головешки. — Вы забыли о том, что меня незаконно удалили на пенсию после побед над Турцией и Болгарией. Я оказался неудобен для радикалов и Аписа, и меня изгнали из армии… Тогда, чтобы дать какое-то образование детям, я взял заем в банке под вексель, который мне подписал Вукашин Катич… И открыл с компаньонами типографию. Там я подучился, стал различать виды набора, уразумел, что такое шрифт и все прочее. Что поделаешь, профессор. Никогда не знаешь, что может пригодиться в жизни. Принесите мне, пожалуйста, «Войну и мир».

Профессор Зария быстро вернулся и, протягивая два одетых в кожу тома, шепотом спросил:

— Что с черногорцами, господин генерал?

— Они делают все, что могут. Эх, если б у черногорцев было две армии полного состава… Мы бы с вами, профессор, провели тогда рождество в Вене… Отличный переплет. После войны, если останусь жив, освою переплетное дело. У меня есть кое-какие мыслишки на этот счет… Профессор, вы когда-нибудь давали уроки отстающим ученикам?

— Как же, как же, господин генерал. Не будь этих отстающих, мне бы не удалось окончить и наш и Берлинский университет. Маленькая страна, маленькие благодеяния.

— Ну, вот видите, а я отстающий ученик по литературе. Не сомневайтесь в этом и прочтите мне, что вам самому более всего по душе. А за этот урок в полночь, пока моя армия не отступит на Сувоборский гребень, я заплачу вам, когда мы погоним генерал-фельцегмейстера Оскара Потиорека через Дрину и Саву. — Он протянул книгу собеседнику.

Профессор Зария попытался улыбнуться. Нет, сейчас не стоит испытывать его веру. С писарской верой нельзя выиграть битву за существование. С такой верой можно разве что вертеться вокруг свободы.

— Мне трудно сказать, господин генерал, что мне не нравится в «Войне и мире».

— Наверное, все не совсем так, профессор. Немного мудрости, совсем немного мудрого и доброго успевают сказать люди. А сделать и того меньше.

— Вы относите это и к великим личностям? К полководцам? К Наполеону, например?

— Прежде всего к Наполеону, которого как полководца я ценю выше других. Но даже гениальный Наполеон своей головой выиграл всего лишь одно сражение. В остальных его победах немалая заслуга его противников. Так бывает всегда, когда войну ведут ради победы и славы. Вообще, насколько я постиг историю, победитель своей победой подчас больше обязан потерпевшему поражение, нежели самому себе. И в истории воинского искусства, я пришел к такому выводу: более всего уважения заслуживают те, кто сражался не ради победы на ратном поле.

— А кто же? Простите, господин генерал!

— Те, кто боролся за свою жизнь, профессор. Те, кто защищал право на существование своего народа. В войнах такого характера немногого стоят знания собственно военных наук. У таких войн своя тактика и своя стратегия. Всегда иная. Это искусство, и потому секрет его никто еще не постиг в полной мере. И сыновьям своим этого не передашь. Поэтому не нужно читать мне о сражениях, военных действиях, штабах. Прочтите мне что-нибудь о мире. О том, что имеет отношение к миру.