Добрица Чосич - Время смерти

— Взводный, чего стоите? Вперед!

Из тумана звал Савва Марин; на гребне пальба становилась реже.

— Ротный приказал вернуть позиции! — растерянно крикнул ему Иван.

— Пускай ротный сам и возвращает, а вы за мной, господин взводный!

— Какой я вам «господин взводный»! Бросьте ломать комедию! Когда вы меня так называете, словно пощечины даете! — со злобой говорил Иван, блуждая между деревьев и проваливаясь в снег выше колен. Этот Савва Марин за три дня и четыре ночи сделал ему добра больше, чем все, кого он до сих пор знал; единственно раздражало Ивана преувеличенно подчеркнутое по любому поводу упоминание чина.

— Почему ж мешает вам, если вас кто-то уважает?

— Какой я тебе «взводный»? И никакой я не господин. Ненавижу насильственную иерархию. — И тут же раскаялся, употребив слово «иерархия» перед крестьянином. — Называй меня Иваном или, если не хочешь так фамильярно, зови Катичем. — Он догнал Марича и пошел рядом, углубляясь во все более сгущавшийся туман.

— А мне доставляет удовольствие, господин взводный, уважать человека. Большое удовольствие. Нет для меня ничего лучше, чем уважать человека.

Иван остановился, чтоб посмотреть на него и обдумать то, что услышал; остановился и Савва Марич. Где он это вычитал, у кого научился? Иван разглядывал худое широкое лицо солдата с глубоко посаженными большими глазами неопределенного цвета. Усы и руки у него были крестьянские. А лоб и слова, которые он говорил, выдавали в нем человека начитанного. Кто же он такой? Стреляли германские винтовки, из лесу им отвечала только одна сербская. Может, это Лука Бог дерется в одиночку? Кто еще способен так упрямо и напрасно сражаться?

— Поверь, Савва, необходимы условия для того, чтобы люди уважали друг друга. К тому же уважение нужно заслужить.

Он сел в снег. Савва Марич опустился рядом.

— Я полагаю, обе стороны это право должны заслужить, господин взводный. Тот, кто уважает, ничуть не менее того, кого уважают.

— Как вы это себе представляете?

— Я рассуждаю по-крестьянски. Уважение приобретается большим трудом. Так я считаю. В наследство его не получишь. Как вещи. И купить за деньги тоже нельзя. Как чин или удовольствие. Никакой силой его не добиться и в человека насильно не всадить. И выпросить невозможно. Самое скверное, притом, господин мой взводный, что его тяжелее уберечь. Разбирают его люди, разъедает время. Мало находится людей, которые могут уважение взять с собою в могилу.

— У кого вы это узнали? Что вы читали, Савва?

— Читал я «Песни» Вука Караджича [72] Караджич, Вук Стефанович (1787–1864) — сербский историк, фольклорист, деятель национального возрождения, реформатор сербского литературного языка. … И «Гайдук Станко» [73] «Гайдук Станко» — популярный исторический роман сербского писателя Янко Веселиновича (1862–1905). . А об уважении слыхал от своего деда Авраама. Он показывал мне на людей, что проходили мимо нашего дома: «Видишь, сынок, вон того… Ему всегда руку целуй. А вот этого встретишь, отводи глаза. И если ветка под рукой окажется, замети его след. Гнусен путь, которым он идет, и горе тем, кому навстречу попался».

— Кто же были те люди, которым стоило целовать руку? Честные, богатые, храбрые?

— Разумные, господин взводный. Если человек по-людски разумен, то он не может быть ни трусом, ни гадом. А такой уже не бедняк.

Иван молчал, задумавшись; понять Савву как следует ему мешали выстрелы той единственной винтовки, которая перестреливалась с несколькими швабскими.

— Не знаю, Савва, вся ли истина в этом.

— Что из того, если и не вся, господин взводный?

Богдан Драговин стоял на коленях под деревом и вслепую стрелял в туман, откуда ему, тоже вслепую, отвечали. Он вполне осознавал неразумность своих действий. И от этого ему становилось только тяжелее. Хотя за все три дня он ни на шаг не отошел от своего взвода, не кланялся под тучами шрапнели, хотя Лука Бог смотрел на него и улыбался, ему не удавалось заглушить в себе чувство стыда и тяжести, оставшееся после той ночи на Бачинаце. В каждом взгляде Луки Бога виделся ему намек на их «военную тайну». Он избегал Ивана, уклонялся от встреч с ребятами-унтерами из других рот. В первый день он еще попытался оправдаться перед самим собой: он пошел на войну не для того, чтобы сражаться против братьев, он не мог стрелять в славян. Во взводе он вел себя так, словно был вестовым «на подхвате», а не взводным и «господином студентом», как упорно величал его продувной и дерзкий малый Алекса Дачич. Всю ночь Богдан поддерживал костер, таскал из леса дрова, спавших солдат накрывал своей шинелью; белье, носки, еду, все, что было с собой, роздал солдатам. Сегодня утром последние сигареты разделил между ними. Он стеснялся признаться в том, что он социалист. Молчал, когда солдаты поносили правительство и ругали Пашича и союзников. В минуты роздыха и тишины он вспоминал свою жизнь с самого начала, со смерти отца, напрягая память, искал свои грехи, недостатки, пороки. Возможно, он не обладает характером, волей, силой, нужными для достижения поставленной перед собой цели. Никогда ему не возвыситься до подвига и не достигнуть идеала. Если он погибнет, по крайней мере сохранится иллюзия, что все-таки он кем-то был и чего-то достиг. Пусть он станет хотя бы жертвой войны.

Сверху больше не стреляли. А он сделал еще три выстрела. Бежать не надо было, и он спускался шагом, один, в туманной мгле и тишине, по склону, в полную тьму, в ропот разбитой армии, в стоны раненых, умолявших отнести их на перевязочный пункт. Он не пошел к солдатам; прислонившись к дереву, воткнул в снег винтовку. Лука Бог подошел с фляжкой ракии, предложил залить следы пороховой копоти. Богдан отказался. Лука Бог приложился сам, он пил весь день. И уселся в снег у ног Богдана.

— Всыпали нам и сегодня. Это у меня тридцать шестой проигранный бой после Дрины. Понимаешь ли ты, студентик, что такое для сербского офицера тридцать шесть проигранных боев? Эх, сестрица ваша простоволосая, трусливая! Не могу больше. Завтра вы у меня, маменькины сынки, не побежите от голубых шинелей и короны Франца Иосифа.

Богдан встал, не желая слушать болтовни, однако тот удержал его:

— Студентик, посиди чуть в штабе роты. Так что ты там учил?

— Я изучал право.

— Адвокатом станешь?

— Нет. Судьей.

— Посиди, раз я приказываю. Это не бесчестное занятие. Люди ужасные жулики и насильники. Все подряд. Тебе придется бить их крепче, чем волов. И не ошибешься, если посильнее случится ударить. Ты глупый, что ракию не пьешь. Баб нет, если, б еще и ракии не было, кто бы все это выдержал?

— Может, вы правы. Но я могу позволить себе что-то не хотеть.

— Ух, какой ты жукастый да громкий, и усищи-то у тебя, и глазищи — как есть настоящий человек. Похож. А знаешь ли ты, студентик, где находится Эдем?