Илья Зверев - В двух километрах от Счастья

А груз был пароперегреватель. Здоровенный, на сорок тонн! Ну, сейчас грохнет! Мы брызнули в сторону, чтоб не зашибло.

А Митя кинулся наверх. Это был совершенно пустой номер: он никак не мог успеть. Это было даже идиотство: пятьдесят метров высоты! Но он как-то взлетел на кран, добежал до каретки и застопорил. Остановил!

Если бы вы понимали в нашем деле, вы бы не поверили!

Я потом несколько раз пробовал. Ночью. Прошу ребят засечь время и кидаюсь наверх. Но у меня втрое медленнее выходило. А Митя мне сказал:

— Ты не огорчайся. Ты же просто так лез, а у меня груз падал. Если бы у тебя груз падал, и ты бы успел!

Пропуск.Шура Ивашечкина очень дома тоскует. Сами понимаете: жил человек на всю катушку — и вот такое дело. Она, правда, в библиотеке помогает, как общественница. Но это не то. И она мне говорит: „Саша, ты член постройкома, выхлопочи мне пропуск на атомную. Я буду ходить. Часа на два в день мне, наверно, можно“. Я пошел к заместителю по кадрам. Все рассказал.

— Что вы, — говорит, — товарищ Синев! Как же мы можем выдать пропуск на такое строительство постороннему человеку?

— Да она не посторонняя. Она, знаете, какая была сварщица! У нее орден Ленина.

— Честь ей за это и хвала, — говорит. — Будьте здоровы, товарищ Синев. У меня к вам все…

Необходим конкурс.Я бы в отделе кадров по конкурсу выбирал. Как профессоров в институт или певцов в Большой театр. Знаете, в газетах объявления бывают: „Объявляется конкурс“. Вот так. Тут даже важнее, чтоб был талант.

Профессор в крайнем случае спутает закон Ньютона с биномом Ньютона. Певец даст петуха. А тут можно дуба с человеком спутать, дуба назначить, а человека прогнать. А то сидит кадровик за железной дверью. На лице у него государственная тайна. И решает, брать или не брать людей на должности, ни в одной из которых он ни уха, ни рыла не смыслит!.. Я об этом на собрании речь сказал. У нас тут одного прекрасного инженера, Михал Львовича, в должности не утвердили.

Петушиный гвардеец.Тут сначала придется говорить автору.

Мы с Сашей зашли в воскресенье на базарчик. Это был такой „хитрый базарчик“: три рундука, пятнадцать теток, молоко, яйца, лук, куры.

Знакомая нам толстуха инженерша покупала у необъятной украинки петуха. Петух был гвардеец. Белоснежный великан. Он горделиво задирал голову и с вызовом смотрел на инженершу. Толстухи торговались.

— Пять, — говорила одна.

— Три пятьдесят, или я ухожу.

— Я смеюсь с вас: за такого красавчика три пятьдесят!

Красота победила. Инженерша сдалась, выложила пятерку и небрежно сунула петуха в хозяйственную сумку.

Петух ужаснулся. Украинка застонала:

— Та хиба ж так можно? — И вдруг прозрела: — Та вы ж его не на племя! Вы его сварить хочете!

И, одним прыжком настигнув покупательницу, вырвала петуха.

Петух произнес подстрекательскую речь. Украинка швырнула в сумку пятерку:

— Это ж надо ж! Такого красавчика!

— Спекулянтка! — сказала инженерша. — Психическая спекулянтка!

Вечером мы с Сашей ехали автобусом в областной город. На соседней лавке дремала та украинка. В плетеной кошелке сидел ее петушиный гвардеец и презрительно поглядывал на нас. Хотя у него не было никаких оснований думать о человечестве худо.

— Это правильная женщина, — с большим чувством сказал Саша. — Вы, наверно, даже не понимаете, какая это правильная женщина.

Ригеля.Вот, например, ригеля. Они несут громадную нагрузку. А нам их дали не той марки. Вместо марки „300“ дали марку „150“. У нас проверили электрозвуком и забраковали семь штук. Я человек не кровожадный, но за такое…

Сама виновата.Теперь она ходит и плачет. Жалко, конечно. Но он ее правильно бросил. Она хотела, чтоб он не жил как все. Чтоб он в 17.30 вешал ей на грудь табельный номер и в 8 утра снимал и шел на работу. Чтоб ни товарищей, ничего. Чтоб счастье для индивидуального пользования, как сортир в отдельной квартире.

Политическое хулиганство.Мне раз поручили вести протокол собрания. Ну, я и вел.

Вышел инструктор обкома, такой Волосевич. Он говорит: „В обстановке небывалого трудового подъема коллектив нашей стройки встречает знаменательную дату — День строителя. Задача дня: работать лучше и лучше, неуклонно повышать темпы“. Ну и так все время.

Я записал в протоколе: „Инструктор обкома тов. Волосевич в своей длинной речи не сказал ничего дельного“. Потом наш секретарь парткома прочитал и страшно на меня окрысился.

— Это, — кричит, — политическое хулиганство!

Я тоже разозлился и говорю:

— Ладно, тогда, пожалуйста, расскажите мне вы, что дельного сказал Волосевич. Вспомните хоть что-нибудь!

А тот кричит:

— Мальчишка! Еще тебя, видно, не били!

А зачем меня бить? Можете вы объяснить, зачем?

Дюссельдорфская мука.Я еще пацаном узнал, что такое разочарование. В сорок четвертом году, в Дюссельдорфе. Меня туда из Франции, из Лон-де Сонье, перевели. С доходягами.

Там шталаг был, а мы жили на выселках, возле речного порта. Нас гоняли на разгрузку. Ну, меня гоняли просто так, мне еще тринадцати не было.

Мы сильно там голодали. Я, правда, меньше других, потому что мне немножко соседи подливали. Жалели, что мальчик.

И вот я нашел в заборе лаз. Прямо в халле (это склады такие портовые). Только я пролезть мог. Ну и стал каждый вечер лазить. Принесу в рубашке немного зерна или сушеной рыбы. А Иван Степанович делит. Он меня Помгол называл. Оказывается, в самом деле было когда-то такое учреждение. Помогало голодающим.

Так вот, перед Седьмым ноября Иван Степанович говорит: „Слушай, Помгол, тебе задание. Постарайся сегодня притащить что-нибудь такое, чтоб устроить пир. Пусть чувствуют!“

У нас же разные цивильгефанген были — и голландцы, и поляки, и норвежцы. Русских только нас двое. Значит, пусть чувствуют, что за день Седьмое ноября!

Только стемнело — бомбежка. Но это еще лучше, то есть мне спокойнее. Я забрался в халле — вижу: новые мешки. Такие длинные, с мукой. Я потянул один — тяжелый, черт, страшно.

Но все-таки набрался нахальства и тяну. Гром гремит, зенитки хлопают, в порту что-то горит, а я тащу мешок. Дотащил до лаза, а тут где-то близко очередь стеганула. Я испугался. Потом все-таки встал.

А мешок не лезет в этот лаз. Я его толкаю, а он не лезет. И слезы у меня текут, и соплюшки у меня текут, и утереть нечем, руки заняты. Но пропихнул-таки. И все сошло благополучно.

А мука оказалась костяная. Ее нельзя есть…

О романтике.Мне он не нравится, этот Николаев. Он все время говорит: „Мы — романтики!“

Балованный.Я бы не мог работать там, где каждый день одно и то же. Я в этом смысле балованный. На шахте был, там подвижное рабочее место, все время все меняется: кровля, почва, пласт. А тут вообще не бывает двух одинаковых задачек. Каждый же элемент, каждую трубу приходится поднимать по-своему: и профиль разный, и вес, и габарит. Просто не бывает такого рабочего дня, про который можно было бы сказать: вот сегодня я ничего не думал, просто работал — и все.