Эрих Хакль - Две повести о любви

В общем, они жили как в тюрьме. И Марга все это безропотно сносила. У меня уже руки чесались, так и хотелось дать ей затрещину за то, что она такая бессловесная. Мне даже видеть все это было тошно. Я у них четыре дня пробыла, как-никак я очень люблю свою сестру, но потом мое терпение лопнуло, я поняла: или я разрисую физиономию этому Суаресу, или мне надо убираться подобру-поздорову. Кто знает, может, она была вполне счастлива с ним, она ведь всегда такая была, от любого решения норовила уклониться. Хотя у нее и была своя голова на плечах, она все предоставляла решать ему, то ли ей так было удобнее, то ли еще почему. Моему бедному племяннику тогда было тринадцать лет. Жалко было смотреть, как они понукали им. Эди, сделай это, Эди, оставь это, Эди, ровно в семь чтобы был дома! Невыносимо.

Вена — Париж, я прекрасно помню. Это была долгая поездка, два или три дня, или даже больше, поезд часто стоял посреди перегона. Сперва путешествие было для меня большим приключением, купе было переполнено, одни только испанцы, весело, они пели народные песни, революционные, времен Гражданской войны. Но постепенно эйфория уступила место усталости. Я думал, мы никогда не приедем. От паровозной сажи у нас у всех были черные лица.

Это было еще осенью 1945-го.

Французские власти разместили нас в Монруже, южном пригороде Парижа, в старом, ветхом доме. Мы втроем получили маленькую комнатку. Там стояла огромная супружеская кровать. Должно быть, там была и вторая кровать, для меня, но мне запомнилась только эта большая кровать в маленькой комнате. Там была также кухня, несколько кухонь. Помню, что мужчины отправились на поиски работы. Постепенно все что-то нашли. Еще помню, как женщины все вместе чистили картошку. Запомнились и дети, почти все были старше меня. Мой отчим, Пако, рассказывал, что мы не понимали друг друга, так как я говорил только по-немецки. Что однажды я заплакал и он спросил меня, почему я смеюсь, поскольку не знал слова «плакать», после каждого такого вопроса я приходил в еще большую ярость и еще сильнее ревел. Я этого не помню. Помню только, что в Монруже я очень быстро научился испанскому. И что я начал писаться по ночам в постель. Как Пако меня за это наказывал, заставлял часами стоять с поднятыми руками. Я не осмеливался опустить их, даже если его не было в комнате. Я и это помню.

Через несколько недель мы перебрались в Кашан, неподалеку от Монружа. Владельцам обветшалого загородного домика пришлось освободить для нас две комнаты на первом этаже. Домик стоял в заросшем парке с великолепными старыми деревьями, липами и каштанами, еще там росли сирень и розы. В Кашане мы прожили до середины пятидесятых годов.

Пако был рабочим-металлистом. Его фирма находилась на севере Парижа, и ему приходилось очень долго добираться до работы, через весь город, с несколькими пересадками, каждый раз это занимало у него два часа. Раньше восьми вечера я его никогда не видел. Мать тоже работала, всю свою жизнь. Она делала светящиеся надписи, золотым напылением, токсичными красками. Еще она работала у скорняка и в красильне. У Фламмариона наполняла газовые зажигалки. Под конец она пошла работать уборщицей.

Вечером их обоих часто не было дома, они ходили на партийные собрания, учебу или доклады, и я должен был сидеть дома один. В Кашане было много крыс. Я боялся их и, если от страха никак не мог заснуть, начинал напевать себе под нос колыбельные, которые пела мне мама. Мне они нравились больше, чем боевые песни гражданской войны, которые Пако аккуратным почерком чистенько записал в тетрадку.

В пять лет я пошел в детский сад, там мне пришлось учить французский. Наверное, я и через год еще говорил с акцентом или вставлял иногда немецкие слова, во всяком случае, в школе меня не раз били. Мальчишки обзывали меня бошем, грязным бошем [45] Презрительная кличка немцев (фр.). .

Кашан был районом бедноты. Тем не менее в школе у каждого ученика было несколько цветных карандашей и настоящая перьевая ручка, в то время как я был вынужден обходиться простым карандашом. Когда я его однажды потерял, мне нечем было писать, так как мать не сразу смогла купить мне новый. Поэтому в наказание я должен был стоять в углу. А так особых различий между собой и одноклассниками я не замечал.

Положение изменилось, когда я попал в лицей «Луи Лё-Гран», элитную школу в центре Парижа, куда посылала своих детей буржуазия. Там я чувствовал себя довольно неуютно. Родители записали меня туда по совету учителя народной школы, который сказал, что я очень прилежный и способный и чтобы они попробовали. И я выдержал вступительный экзамен. У школы в то время была хорошая репутация.

Итак, в одиннадцать лет я заметил, что не все люди равны. Во-первых, мои новые соученики были лучше одеты. Во-вторых, они разговаривали о вещах, которые были мне неизвестны, — круизы, морские курорты, обслуживающий персонал. В-третьих, они могли позволить себе учебники, портфели, ручки, циркули. А у меня никогда не было даже латинского словаря. Он был слишком дорогой, и я всегда пользовался словарями своих товарищей. Вообще я старался покупать как можно меньше книг. И бумагу экономил. Это у меня осталось и по сей день, мне до сих пор жалко использовать чистый лист бумаги, я всегда беру использованный с одной стороны. Я никогда не страдал от этого недостатка, наоборот, укреплялся в своей правоте.

А вот что мне мешало в семнадцать, восемнадцать лет — так это то, что у меня не было родины. Испанцем я никогда себя не ощущал, потому что мне претит все шумное, громкое, я не люблю излишнее компанейство. Я для этого слишком спокойный, слишком сдержанный. Ко всему французскому я питал изрядное отвращение. В конце концов, ведь я видел, как пренебрежительно они относятся к иностранцам. В том числе и к испанцам, по крайней мере, в первое время. Те слишком ленятся учить французский язык, считалось тут. Даже и через десять лет матери приходилось унижаться в булочной на углу. Когда она хотела купить багет, продавщицы притворялись дурочками и делали вид, что не понимают ее. Мы не были интегрированы в общество. У нас не было друзей среди французов, ни одного. Я столько раз слышал, что нам пора наконец убраться. Что мы сидим у них на шее. Я видел и то, как они обращаются с людьми из колоний. Поэтому я никогда не гордился тем, что я француз. Я сказал себе, что ж, хорошо, у меня нет родины, есть только отечество — Австрия. В восемнадцать лет я, наконец, отправился в австрийское консульство, чтобы получить их паспорт. Мне ответили, что это невозможно. На что я предъявил им два десятка свидетельств, и они, худо-бедно, были вынуждены предоставить мне австрийское гражданство. А в двадцать один год я все-таки стал французом. Я смог доказать, что уже больше десяти лет живу в стране. Однако радости мне это не доставило.