Эрих Хакль - Две повести о любви

Спроси его, помнит ли он меня. Он должен помнить.

— Это было давно. Он был слишком мал.

— Он не мог забыть меня.

— Ему было всего три года.

— Он был там. Скакал на моих коленях. По кочкам, по кочкам, бух в ямку! Он был в восторге. Еще, еще раз! Это все слышали.

— Много лет прошло, десятилетия. Посмотрите на него, он седой.

— Взгляни на меня, я не изменился. Ничего не прошло. Он должен помнить.

— Он говорит, поездка в поезде.

— Да-да, купе. А дальше?

— Копоть, говорит он, много песен. Поездка тогда никак не кончалась.

— Дальше! Он должен вспомнить.

Не помню, когда я узнал об этом. Где-то году в сорок пятом, кажется. Первой узнала моя мать. Думаю, от деда. Мне тогда было тринадцать лет, но подробности стерлись из памяти. Я нашел письмо, датированное тоже сорок пятым, дед пишет коменданту лагеря, он встревожен, потому что долго нет вестей от сына. Тогда уже начались освобождения, и ему пообещали, что, если русские продолжат наступление, казни уже не будет и у него появится шанс. Все это они якобы сообщили моему дедушке. Позже я узнал детали. Я подумал, если бы было больше людей его склада, мы бы от многого были избавлены. Таково мое ощущение. Правда, я не уверен, что сам подошел бы на эту роль, хотя я охотно действовал бы в этом направлении или хотел бы действовать. Но смог бы я поступать так, как он, несмотря на семью? Может, семья поехала бы вместе со мной и вышло бы так же? А может, и нет. Но в остальном я не могу сказать, что он что-то делал неправильно. Я бы не ставил ему в вину его решительность. Для меня он образец для подражания.

Поездку в поезде я помню. Это не первое мое воспоминание. С первым связано представление о дедушке в Вене: я сижу на стуле в кухне и сую в рот кусок хлеба. Он твердый, и я жую с трудом. Вдруг передо мной появляется дедушка, маленький и худой, над застегнутой верхней пуговицей рубашки свисает складка дряблой кожи. Он злится, трясет меня, потому что я съел его хлеб.

Второе воспоминание — широко раскрытый рот моей матери. Она сидит передо мной на корточках и пытается вдолбить мне, как называются по-немецки дни недели. Она произносит слова громко и отчетливо, с утрированной мимикой. Я не могу удержаться от смеха.

В моем третьем воспоминании я бегу домой из детского сада. Я хочу сделать маме сюрприз. Открываю дверь, вытягиваю руку и кричу: «Хайль Гитлер!» Я вижу худую фигуру матери, которая скрючивается, как от удара плетью.

Мое четвертое воспоминание — завывание сирены перед воздушным налетом.

Пятое воспоминание: чувство, которое затмевает все другие ощущения, — страх.

Шестое воспоминание: рокот бомбардировщиков, далекие взрывы, дребезжание оконных стекол.

Седьмое воспоминание: я, как обычно, иду со своим черным чемоданчиком в бомбоубежище. Я уже у двери. Удар и грохот, лестничная площадка разваливается на куски, в густом облаке пыли на меня сверху падает мать.

В моем десятом или одиннадцатом воспоминании я лежу в больничной палате. Другой мальчик, сосед по койке, ворует печенье, которое мне принесла мать. Однажды я вижу ее стоящей в проеме двери, в другом конце палаты, в красном берете на темных волосах, я зову ее, реву, сучу ногами, она тоже плачет, но две медсестры выпроваживают ее, так как она пришла слишком поздно, посещения закончены.

Еще одно промежуточное воспоминание, которое я не могу пронумеровать: мать стоит на коленях или в полный рост на подоконнике и собирается выброситься из окна. Что-то или кто-то удерживает ее.

Более позднее воспоминание: мертвые на улице.

Еще позже: советские солдаты, они дают мне кусок шоколада.

И наконец, последнее воспоминание перед поездкой на поезде: замок Вильгельминенберг на краю Венского леса, высоко над городом. Толстые каменные стены, залы с высокими потолками, лепнина, латунные обшивки. Запах камфары. Больничные палаты. Коридоры тоже заставлены койками. Там много испанцев, они смеются и поют. Один говорит, чтобы я поднял руку и сжал ее в кулак.

А потом? Что было потом?

— Потом была длинная поездка на поезде, — говорит он.

— Этого не может быть. Это было раньше. Он наверняка имеет в виду поездку в Германию. Или в Вену. Или из Вены в Аушвиц, на нашу свадьбу.

— Поездка была из Вены.

— В Испанию? Значит, я оказался прав. Я был убежден, что Марга вернется на родину.

— Не в Испанию, во Францию. С этим мужчиной, Пако.

— Ее братом Пако? Он приехал за ней?

— Не с Пако Феррер. С Пако Суарес.

— Вы ревнуете?

— Вопросы здесь задаю я. Пусть потрудится ответить. Я хочу знать, кто этот Суарес.

Маргарита и Суарес познакомились в Вене. К концу войны сестра исхудала и окончательно обессилела. Поэтому ее отвезли в санаторий. А там были испанские республиканцы, пережившие Маутхаузен, среди них был и Суарес. Любили ли они друг друга? Скорее это было чувство одиночества. Маргарите всегда был нужен кто-то, кто бы защищал ее. Я увиделась с ними намного позже, и с ней, и с племянником Эди, и с братом Пако, который после войны остался во Франции и преподавал в школе монахинь испанский и латынь. Они не знали, что я пять лет отсидела в тюрьме. Загранпаспорт мне дали только в 1954-м. И тогда Пако с Маргой пригласили меня в Париж, оплатив мне дорогу, у меня же ни одного паршивого дуро не было, на что мне ехать. Будучи красной, я не могла найти работы, тем более учительницей, и давала частные уроки за сущие гроши. Фернандо своего места в банке, конечно, тоже лишился. Он перебивался агентом фирмы, торгующей бутылочными пробками. Нелегкий это был заработок. Потом ему удалось наняться распространять товары с более высокой наценкой: кружева, шали, тонкое белье, хирургические инструменты. Ему приходилось колесить по всей Испании. В 1953-м он наконец нашел постоянную работу — бухгалтером в одном издательстве, которое специализировалось на современной музыке. Ноты издавали и все такое. А через четырнадцать лет он начал создавать Лигу для калек и инвалидов гражданской войны.

В общем, в 1954-м я поехала в Париж и повидала брата с сестрой, рассказала им, что со мной произошло за это время. Я точно помню, ответственный за политработу в их партячейке предостерегал их: поосторожнее с ней, она ведь из фашистской зоны приехала! Может, она шпионка. И это говорил человек, который никогда не дышал тюремным воздухом. Но таким был тогдашний климат, повсюду страх и недоверие.

Суарес мне с первой минуты не слишком понравился. Хотя, в сущности, он был неплохим человеком. Чудаковатый только, неразговорчивый, если честно, полусумасшедший. Он был внебрачным ребенком. Мать его была родом из Леона, но он родился в Мадриде, в Карабанчель. Вырос у дяди, который часто колотил его. Думаю, такое детство и годы в концлагере сказались на нем. Он был совсем молоденький, когда немцы схватили его и засадили в Маутхаузен. Меня не интересует, через что он там прошел. Сам он никогда об этом не рассказывал, ни полсловечка. Ясно, что они там промыли ему мозги, у него была травма, он был озлоблен, но это же не повод портить жизнь мальчишке и моей сестре. Целыми днями только и слышались его приказы. Порядок был наивысшей добродетелью. Они годами сидели на ящиках, потому что он считал стулья излишней роскошью, годами пили кофе по утрам из жестянок Я дольше, чем он, просидела за решеткой, но мне бы и в страшном сне не приснилось сохранять убогие тюремные привычки. Когда меня выпустили, я первым делом выпила кофе из настоящей чашки.