Дженнифер Джонстон - Далеко ли до Вавилона? Старая шутка

— Вы говорите об этом так спокойно!

— А почему бы и нет? В конце концов у меня было достаточно времени, чтобы обрести спокойствие.

— А впереди бессонная ночь.

— Милый, это уж чересчур.

— Я не о вас, я о себе. Одна фраза — и я лишился всего.

— Пожалуйста, обойдись без мелодрамы. Твое положение ни в чем не изменилось.

— Только в моих мыслях.

— А это уж твое дело. Но пойми: рано или поздно я все равно тебе рассказала бы.

Она снисходительно потрепала меня по щеке и пошла к двери.

— Я устала.

Взявшись за дверную ручку, она обернулась ко мне с легкой улыбкой.

— Я очень хочу, чтобы ты уехал, подчиняясь всем лучшим побуждениям, а не всего лишь двум-трем худшим.

Она ушла. Вздохнула закрывшаяся за ней дверь. Я схватил кочергу и бил, бил по пламени. Искры взлетали снопами и уносились в черную дыру дымохода. Клубы золы и дыма извергались на меня и вокруг меня. Першило в горле, саднило глаза. Я забил пламя до смерти, бросил кочергу в камин и, весь дрожа, выпрямился, измученный и напуганный собственным взрывом. Зола мелкой пылью начала понемногу оседать на стулья, на кровать, на туалетный столик, на высокий шкаф красного дерева, на золоченые рамки акварелей. Выцветшие горные пейзажи и потускневшие голубые озера стали еще тусклее под слоем белесой торфяной пыли. Она осаживалась на мой костюм и на пижаму, аккуратно разложенную на постели. От пыли у меня зачесалась голова. Я попробовал отряхнуться, но без толку. Пыль поднялась, только чтобы снова осесть. Она осаживалась, и я чувствовал, как уходят от меня все эти предметы, совсем недавно бывшие моими по праву, — укрывшись под покровом пыли, они безоговорочно утверждали свою точку зрения. Она сказала правду: я действительно впадал в мелодраму. Бесшумно открыв дверь, я вышел в коридор и оставил все неодушевленное, все враждебное позади себя. Где-то в трубе забулькала вода, по полу пробежала дрожь, и вновь наступила тишина дышащего дома. Я радовался темноте. Она прятала меня от взглядов предков на стенах, для которых я теперь стал самозванцем. Лунный свет красиво посеребрил дорожку на лестнице. Входная дверь была не заперта. Ее никогда не запирали. И, думаю, никогда не будут запирать. Летом она всегда распахнута, приглашая друзей и чужих войти без церемоний в высокий белый холл. Зимой она затворена, но друзья поворачивают бронзовую ручку, толкают, и она открывается, чуть скрипя по черным и белым натертым до блеска плитам пола. Я потянул ее на себя и вышел на крыльцо. Затявкала лисица, и я машинально заметил, откуда донесся этот звук. Скрипка все еще играла. Вниз по ступенькам и по аллее. Под ногами холодно похрустывал песок. Музыка притягивала меня, и я пошел напрямик по тропке вдоль озера. Луна расстелила по воде серебряную дорожку. На холмах не было видно ни огонька. В чуть студеном воздухе мое дыхание выходило изо рта зримыми колеблющимися струйками. На кустах камелий среди глянцевитых листьев белели пухлые бутоны будущего года. Мне требовался бог — или друг. Я ничего не узнал, и вдруг стало ясно, что мне необходимо узнать очень много. Сквозь высокую узкую калитку я вышел в широкий мир, прямо к перекрестку у деревни. На обочине мягкими кучами лежали опавшие листья.

Люди плясали — человек девять-десять, а другие смотрели на них. Скрипач стоял у кромки дороги, и при каждом движении смычка его тело покачивалось, как ветка на ветру. С того места, где я остановился, было видно, что он слеп. Глаза у него были исчерчены густой сеткой красных прожилок. Они блестели, но были неподвижны и ничего не видели — никогда ничего не видели. Он был стар. У его ног лежали длинная палка, которой он ощупывал свой путь, и бдительный пес. Музыка внезапно оборвалась, и скрипач протянул руку, ожидая, чтобы в нее вложили бутылку, которая ходила по кругу. Он отпил большой глоток, а потом держал бутылку в вытянутой руке, пока кто-то из молодых парней не забрал ее. Смычок раза два взвизгнул по струнам, скрипач откинул голову и запел:

Пальцы вцепились в мой рукав.

— Это ты, а?

Джерри все еще выглядел, как ребенок — маленький и щуплый, но одежда на нем была одеждой взрослого мужчины, совершенно ему не подходившая. В руке он держал бутылку. От него пахло застарелым потом, торфяным дымом и самогоном. Самогоном очень сильно.

— Вот не знал, что ты любитель танцев.

— А я иногда не прочь. Ну-ка!

Он ткнул в меня бутылкой.

— Спасибо. Только нет. Я не хочу.

— А! Да вытри ты горлышко и выпей! Ничего, не помрешь.

Я достал из нагрудного кармана белый сложенный вчетверо платок и обтер край горлышка. Он правильно сказал: не помру. Он следил за моими руками с веселой усмешкой.

— Что это?

— Капелька горячительного. Да не трусьте вы микробов, мистер Александр, сэр. Хлебните в память о былых денечках. И разве же мои и ваши микробы не одни и те же? Разве ж мы не вдыхаем и не выдыхаем одних и тех же микробов in saecula saeculorum? [14] Во веки веков (лат.). Если вы еще не забыли свою латынь, сэр. — Он сплюнул.

— Ну, во всяком случае, ты к ней хорошо приложился.

Под его насмешливым взглядом я отхлебнул из бутылки слишком много. Вкуса во рту я не ощутил почти никакого, но в горле жидкость превратилась в огонь, опаливший желудок. Я вспомнил наше первое знакомство с алкоголем.

— О господи!

— Я завтра завербуюсь.

С этими словами он забрал у меня бутылку и поднес ее к губам.

— Но ради чего…

— Денежки.

Он утер рот ладонью.

— Мой милый Джерри, если тебе нужна работа, ты бы пришел и поговорил со мной.

Он засмеялся.

— Что тут смешного?

— Отхлебни еще и сам поймешь. Все поймешь в свое время. Ну, а про это скажем пока, что королевского шиллинга хватает подольше, чем хозяйского.

Второй раз ожог в горле был послабее.

— Охотничий клуб…

Он мотнул головой.

— Что они будут делать без тебя?

— Обойдутся как-нибудь. Денежки.

Он вытянул руку и уставился на пустую ладонь, всю исчерченную складками, как у старика. Рай для цыганки.

— А может, мне нравятся блестящие пуговки.

— По-моему, я слышал, что ты связался с шинфейнерами.

— Заткнись!

Он сказал это с такой яростью, что у меня заколотилось сердце, словно от удара по лицу.