Дженнифер Джонстон - Далеко ли до Вавилона? Старая шутка

Бесконечные кружки чая, сдобренные ромом, помогали согреться и тупо ни о чем не думать. Как-то вечером Беннет посоветовал мне обтирать ромом ноги.

— Безотказная панацея. Обеззараживает и обезболивает. Вот увидишь, поможет гораздо лучше, чем дрянь, которую дал тебе врач.

— Ты, полагаю, шутишь.

— Какие шутки в такое время? Нет…

— Пожалуй, я предпочту принимать эту панацею внутрь.

Беннет зевнул.

— От такого соседа толку не больше, чем от сурка.

Он засмеялся.

— А что? Обход ты уже сделал?

— Пойду через четверть часа. Кому-то сейчас туго приходится. Фейерверк нынче редкостный.

Он лежал на своем блошнике, заложив руки за голову, а мой набросил себе на ноги для тепла.

— Чаю? — спросил я.

— Пожалуй. Я стремительно становлюсь чаеманом. Это будет двенадцатая кружка за день, не меньше. А он такой тошнотворный.

Я высунул голову за дверь. Наш денщик скорчился под низким парапетом из мешков с песком. Его лицо было обращено к небу и на миг вдруг стало пронзительно зеленым, замерцало и вновь ушло в черноту.

— Пожалуйста, чаю.

Мы, моргая, смотрели друг на друга, ослепленные этой сменой света и тьмы.

— Есть, сэр.

— А без сахара не выйдет?

— Для вас, сэр, постараюсь, но на вашем месте я бы особенно не рассчитывал.

— Ну, сделайте, что сможете.

Я вернулся и сел на солому рядом с Беннетом. Его глаза были закрыты. Пол у нас под ногами непрерывно вибрировал и время от времени из-под наката стекала струйка черной земли.

— Может, мы скоро что-то начнем. Вот потому и палят. Чтобы обескуражить противника. А может, это они нас обескураживают. Чудесная мысль…

— Начнем? — Он не открыл глаз и говорил словно бы сквозь сон.

— Наступление. Ну, хоть что-нибудь.

Он усмехнулся.

— Я люблю тебя, Алек. Люблю простоту, с какой ты мыслишь. Очень-очень люблю.

— Рад, что даю тебе возможность посмеяться.

— Мы проторчали в окопах восемь дней, и вот ты рассуждаешь, что, может, мы пойдем в наступление или на нас пойдут в наступление. Не хочешь ли восемь месяцев, старина? — Помолчав, он открыл глаза и посмотрел на меня. — Восемь лет! — Он внезапно приподнялся и сел, вызвав подозрительную суматоху в глубине соломы. — Мы просидим тут вечность, если им вздумается. Жирным толстякам у нас дома. Мы пойдем в наступление или на нас пойдут в наступление тогда, когда они — или их приятели в Берлине — сочтут это нужным. Война кончится, когда они захотят, чтобы она кончилась. Или же будет продолжаться вечно, если им так будет удобнее.

— Ты преувеличиваешь, Беннет. Насмотрелся скверных снов.

— Дрессированные собачки. Вот что мы такое. Щелкает хлыст, кто-то произносит магическое слово la Patrie, la Gloire, das Vaterland [17] Отечество, слава (фр.), отечество (нем.). , никогда, никогда англичанин не будет рабом, и дрессированные собачки кидаются со всех ног убивать друг друга…

— Ну, а как насчет того, чтобы стать героем? Что-то ты не оставил для этого места.

— За последние дни я пришел к мрачному выводу, что скорее всего бесславно погибну от скоротечного загнивания ног. Смерть длительная и грязная.

Вошел О’Киф с двумя кружками чая.

— Без сахара, сэр, не вышло.

— Что поделаешь, О’Киф.

— Такова система, — сказал Беннет.

— Верно, сэр. Сахар кладут вместе с чаем. Вперемешку.

— Всем дрессированным собачкам положен чай с сахаром.

— Верно, сэр. Мне-то это в самый раз. Я сахар всегда уважал. Идете в обход, сэр?

— Да.

— Поберегитесь крыс. Говорят, нынче ночью они точно взбесились. Окопы дальше по линии заливает, вот они все и плывут сюда.

— Превосходно, — сказал Беннет. — А то экземпляр в нашей соломе затосковал от одиночества.

— Вы мне больше не нужны, О’Киф. Попробуйте уснуть, если сумеете.

— Есть, сэр.

Он отдал честь и ушел.

Я вытащил из кармана фляжку с ромом и протянул ему.

— Панацея.

— Не отрицаю: иногда у тебя бывают проблески здравого смысла.

Он плеснул рому в кружку. Его ноздри затрепетали от удовольствия, когда пар обрел приятный ромовый запах. Он вернул мне фляжку, я встряхнул ее и сунул в карман.

— А сам не пьешь? Почему бы?

— Берегу для Джерри. Там дьявольски холодно.

— Мммм. А знаешь, Алек, это странно.

— Что именно?

Чай действительно был тошнотворным — переслащенный и перекипяченный. Во рту от него оставалось липкое ощущение. Мне на миг представился китайский чай в тонких чашечках, ломтик лимона, плавающий в бледном золоте. Аромат элегантности, незыблемости. Пальцы, бледные и хрупкие, как фарфор.

— Ты нравишься солдатам. И естественно: ты справедлив, внимателен к ним и добр. Вы все явились сюда из разных уголков одного болота. Но они за тобой не пойдут. В долину смерти и так далее. Я им не нравлюсь — что меня, впрочем, мало трогает, — и за мной они тоже не последуют. Единственный, кто заставит их забыть о себе и в нужную минуту побежать в нужном направлении, это Гленденнинг. Видишь ли, собачки доверяют тем, кто щелкает хлыстом. Пожалуй, я научусь быть таким.

Он снова растянулся на соломе и закрыл глаза.

— Нет, ты говоришь поразительные глупости!

Мне показалось, что он засыпает. Одна его рука прижимала дымящуюся кружку к груди, другая расслабленно вытянулась вдоль бока.

— Что ты видишь, когда закрываешь глаза?

— Точки. Миллионы точек, словно разноцветные звезды.

— Ты буквален. Ты правдив. Ты идиот. Я вижу, как рабы восстают на своих господ, а потом… знаешь что?

— Что?

Я прикидывал, как бы сдернуть с его ног мой спальный мешок. Сырость соломы просачивалась сквозь брюки, и мои ягодицы неприятно стыли.

— На улицах будут песни и танцы. Упоение великими свершениями, цветение всего, что прекрасно, устремление к совершенству, а потом — пфф!

Он слегка наклонил голову к груди и осторожно отпил чай.

— Ты рассуждаешь что-то очень темно. Когда у меня закрыты глаза, я вижу точки.

— Пфф!

Я протянул руку и сдернул с него мой спальный мешок. Его ступни под коростой грязи были очень костлявыми.

— Пфф! Умные дрессированные собачки подбирают хлысты, обучают остальных всяким новым штукам, и представление начинается вновь. C’est la чертова vie [18] Такова… жизнь (фр.). . В сущности, даже забавно.

— Не понимаю, зачем ты берешь на себя труд жить дальше?

— Мне кажется, если трезво оценить ситуацию, жить мне осталось что-нибудь от двух минут до полутора месяцев. Зачем же зря тратить пулю, которой можно найти применение получше? Если ты не намерен подстелить блошник себе под задницу, то, будь другом, укрой мне ноги.

Я засмеялся и укутал ему ноги.

— От них воняет.

— Ничего. Вот вернемся в Вест-Утр, и я их вымою. И сменю чертовы носки.

— А заодно и выстираешь их.

— Не думаю. Эта пара у меня больше особой любви не вызывает.