Арман Лану - Свидание в Брюгге

— Мне известны все возрасты, все части света. Я живу десять тысяч лет и десять тысяч раз всходил на Голгофу.

— А как вас зовут?

— Никак. У меня нет имени. Имя, которое мне дали, не настоящее. Я — его величество. Я бог.

Он вполне мог бы сойти за какого-нибудь актеришку провинциального театра, он словно проговаривал заученную роль, уже не вдумываясь в смысл слов.

— Я все уничтожил. Так я решил. И я сотворил человечество. Первый мир сотворил тоже я.

Домино прошла через это несколькими месяцами раньше. Всякий раз, как Робер и Жюльетта возвращались в разговорах к тем временам, которые предшествовали рождению девочки, она настойчиво допытывалась: «Пап, но я ведь уже была тогда?» Жюльетта попыталась раз объяснить ей, что тогда еще она «не была». Напрасно! Доминика отказывалась понимать и только безутешно плакала. Казалось, она уже обо всем забыла и успокоилась, но на следующий день, когда во время прогулки им попадался какой-нибудь канал, мост или вдруг открывалась тропка, Домино, показывая на все это, безапелляционно заявляла: «Это сделала Домино». То, что происходило со стариком, видимо, имело сходство с тем, что происходит в определенном возрасте с ребенком, когда он ощущает себя демиургом вселенной. Малоутешительная мысль!

Старик исполнил свой номер, прибегая к помощи разных приемов: то скакал, как малое дитя, то весь сникал, слабый и беспомощный, то театрально заламывал руки и заигрывал с публикой, как стареющая примадонна. Он чувствовал на себе взгляды зрителей, и на его увядшем лице появлялась снисходительная улыбка.

— Кто-то должен был заложить фундамент мироздания. Это сделал я. Я все уничтожил. Я мертв. Мою плоть сожгли, и я стал скелетом. Я ведь вам сказал, я мертв. Родился из мертвых. Я только что родился. Рожденный умерший. Рожден снова. Рождёнство. Рождество!

Он засмеялся, довольный собой, своим великолепным умом, своим могуществом.

— Ну что ж, счастливого рождества, мосье Менье.

— Счастливого рождества, мосье.

Поражала в больных абсолютная невозмутимость, с какой они изрекали свои благоглупости. Человек непосвященный, действительно, мог бы заподозрить их в надувательстве.

Оливье объяснил:

— У него «созидание» ассоциируется с «разрушением». По профессии он почтальон, сейчас — на пенсии, и, конечно, о метафизике не имеет ни малейшего представления, хотя его высказывания и отдают Шопенгауэром!

Старик счел, что сказал достаточно, и с достоинством лег на кровать, нелепый в своей длинной ночной рубашке, задравшейся до колен. Он натянул на себя одеяло и отвернулся: вселенная может считать себя свободной.

— А вдруг это и есть тот самый неверный Мессия, которого ожидает этот неверный мир? — прошептал Робер.

Оливье услышал, но ничего не сказал.

Двери. Узкие монастырские коридоры. Двери. Щелканье замков. «Счастливого рождества, мосье главный врач». Ясли. Кирпичные стены, рождественские елки. Непонятная фламандская речь. Враждебный гул. И снова к Роберу возвращается чувство, будто время остановилось.

Перед ним опять проходит вереница больных, и опять те же жесты, те же выражения лиц, словно стрелки часов и не двигались, те же навязчивости и мании, тот же обращенный внутрь себя взгляд. Вчерашний молодой человек застыл в своей позе: руки сложены на коленях, туловище чуть повернуто вбок. Раз ступив в вымышленный мир, он остается в нем навсегда и больше не двигается. Жан, по прозванию Счастливчик, проснувшись, опять скалит зубы. Оптимист! Еще бы, все время в выигрыше! Стоило появиться врачам, как его тут же «расклинило».

— Тройка, двойка! Все: наша взяла!

Автомат! И это после электрошока. Оливье безнадежно махнул рукой: что делали — что не делали.

— Может, в следующий раз будет лучше, — проговорил Эгпарс.

— Ну что, старина. — Оливье положил руку на плечо больного. — Рождество ведь сегодня.

— Да, рождество. Наша взяла. Тройка выпала и двойка. «День нашей славы наступил».

— Для меня еще не вполне ясно, — сказал Эгпарс, — откуда идет его навязчивость: связано ли это с какими-то воспоминаниями, или он что-то навоображал. Их приверженность к определенным словам не случайна. Он для меня покамест загадка. А хотелось бы все-таки…

В последнем корпусе Робер был впервые. С наступлением ночи он уже плохо ориентировался в лабиринте Марьякерке. Здесь у елки тоже стояли декорации: больные соорудили из картона средневековый камин, а поперек камина на рогах молодой косули лежала двустволка. Вашему воображению предлагалось перенестись во времена средневековой охоты. Для какой зловещей охоты в лесу Суань, на каких оленей, но без святого Губерта. По велению какого оберегермейстера?

— Я поведу вас сейчас в прошлое, — сказал Эгпарс. — Следуйте за мной.

Они нырнули в узкий коридор и уперлись в тупик, где находилось шесть больших комнат.

— Они же пустые, — сказал Оливье.

— Ничуть, — отозвался Эгпарс.

— А! — заинтригованно улыбаясь, протянул Оливье. — Вы, значит, от меня что-то скрываете.

— Одну заняли сегодня вечером. А вообще они почти всегда пустуют. Буйно помешанных больше нет. С появлением ларгактила они исчезли, а раньше их было полно. За мою короткую жизнь многое изменилось: психиатрия здорово шагнула вперед.

Эгпарс отодвинул тяжелую дверь, и они увидели нечто вроде тюремной камеры с голыми стенами. Прямо на полу в углу у стены валялся матрас, тут же стояла параша. Действительно камера. На матрасе лежал человек. Он вскочил и стал дико озираться по сторонам, не понимая, откуда свет.

— С рождеством, Меганк, — обратился к нему Эгпарс. Робер узнал его: он пил пиво в Счастливой звезде, тогда, в то утро.

— Он продержался три часа, — сказал Эгпарс.

— Когда же я выйду отсюда, доктор? Я натворил глупостей? Это ужасно. И все из-за пива. Я очень страдаю.

— Что верно, то верно. Ты разбил физиономию таможеннику. А они ох как этого не любят. Ты понимаешь, что мне придется выставить тебя отсюда?

Эгпарс не церемонясь говорил больному «ты». Он отчитывал его сдержанно, но гневно, как офицер своего провинившегося подчиненного.

— Нет, доктор, прошу вас. Я имел в виду; когда я выйду из этой камеры, а не совсем.

— Только когда окончательно протрезвишься. Счастливого рождества, Меганк.

— Да, доктор, счастливого рождества! — кротко ответил он, вложив всю свою душу в эти слова.

Санитар захлопнул дверь, повернул ключ в замке, раздался натужный звук, словно извлеченный из глубины веков.

Эгпарс шагал, засунув руки в карманы.

— Он побил все прежние рекорды! — воскликнул Оливье.

— Самое худшее, — сказал Эгпарс, — когда приходится их запирать. Нужно уметь быть многоликим, иначе они у вас душу вымотают. Здесь врач выступает в новой роли, как вы могли заметить: он должен наказывать. Э, да что там!.. — Он прервал себя. — Персонал рассчитан на сто больных. А у нас — четыреста. Так везде. Причем на сотню больных — самое большее двадцать выздоравливающих, а фактически — человек десять. И потом как понимать слово «выздоравливающий»! Пятнадцать из ста не выживают. Что касается остальных… — Он сокрушенно махнул рукой.