Арман Лану - Свидание в Брюгге

Возле огромной, доисторического периода, оленьей головы с непомерно большими рогами висело написанное внушительными буквами объявление:

KINDERN ONDER DE 16 JAAR NIET TOEGELATEN. [22] Дети до 16 лет не допускаются (флам.).

Дети до шестнадцати — не допускаются, а если старше пожалуйста!

Однако в этой чувственной радости не было ничего нездорового, низменного. После ночной прогулки по лечебнице их словно обдало бодрящим густым током жизни, тепла, пусть животного, но зато пронизывающего насквозь и греющего. В то время как одни мужчины и женщины, уверовавшие в свет и солнце и страстно ожидавшие их возвращения, собирались в церквах, чтобы громогласно объявить свою веру и силой ее заставить родиться день, другие мужчины и женщины, брошенные в глубь самой долгой ночи года, собирались в тавернах, кафе, кабачках, чтобы согреться, смеяться, есть и пить, танцевать и шуметь, чтобы изгнать извечно угнетавшие их страхи.

Именно за этим теплом и пришли узники Марьякерке в Счастливую звезду, не ведавшую что такое комплексы, неврозы, мании и бред.

Оркестр исполнял модный напев, и один из музыкантов завывал в картонный рупор:

Присутствующие дружно подхватывали припев, приправленный перцем и солью, и, не жалея глоток, выводили мелодию, смачно выговаривая французские и фламандские слова.

Тридцать танцующих пар яростно стучали каблуками в такт припеву, и дощатый пол прогибался под их ногами.

Жюльетта повернулась к Роберу.

— Когда я была маленькая, — сказала она, и его поразили теплые нотки в ее голосе, обычно звучавшем недовольно, — я все думала, что делают люди и животные, которых я только что видела и больше уже не вижу. Вот знаешь, однажды мне встретился мужчина, который ехал на велосипеде, а за ним бежала собака с высунутым языком, фокстерьер. И я целый день думала, добежала собака, куда ей было нужно, или нет. Робер, мне так бы хотелось знать, что человек, который там все ходил взад-вперед, дошел наконец, куда ему нужно. Я, наверное, просто сентиментальная дурочка, да?

— Разумеется, — вступил в разговор Оливье. — Женщина есть женщина. Существа инфантильные. И эти несчастные захотели быть свободными и жить, как мужчины, но для этого нужно перестать быть женщиной — в том-то вся и загвоздка!

В дыму четче проступал рисунок лица или маски: незатейливый, сделанный на грубом материале, жесткий и тяжеловатый, — таких лиц не увидишь на балу в Париже, зато они дышали искренним весельем. И во всем чувствовался избыток здоровья.

За одним из столов сидело трое стариков под семьдесят: двое мужчин в тесных костюмах из темного сукна и женщина в черном платье; старики весело смеялись беззубыми ртами и ели жареную картошку, которую они брали прямо руками.

Старуха прошамкала, улыбаясь французам: «Dat is goed! Dat is goed!» Когда она смеялась, у нее открылись желтые, наполовину сгнившие корешки зубов, и все-таки она была такой милой. Dat is goed! Ах, как хорошо!

За соседним с Робером столиком общество развлекала высокая пышнотелая блондинка с молочно-белым цветом лица и ярко-голубыми навыкате глазами, с круглым носиком, круглыми скулами и вся усыпанная веснушками. Они понимали не все слова, но догадались, что блондинка негодует: почему это на елке не свечи, а электрические лампочки.

Запыхавшаяся после танца, с растрепанной прической, из которой выбилось надо лбом несколько вьющихся прядок, она кричала:

— Что это за рождество без свечей! Нашли тоже — рождество! Neen, это не праздник. Neen, neen, neen. Фернан, мы хотим, чтоб были свечи!

И она прикасалась полными яркими губами к высокой кружке с темной пенистой жидкостью, которую она время от времени помешивала длинной ложкой.

— Знаешь, что она пьет? — спросил Оливье.

— Пиво.

— Пиво-то пиво, но с гренадином.

— Как ты сказал?

— Портер с гренадином.

— Фу, гадость какая, — бросила Лидия. — Я бы никогда не смогла!

А девица уже выкачала добрую половину своей пол-литровой кружки и теперь утиралась носовым платком, от которого сильно несло дешевыми духами. Зала наполнялась дурманящим запахом можжевеловой водки. Хозяин потихоньку продавал спиртное в кофейных чашках, как, бывало, во время оккупации во Франции тайком продавали коньяк.

Неутомимая блондинка буквально не стояла на месте, она соло выделывала па канкана, а ее друзья хлопали в ладоши. Она была под стать этой обстановке с ее средневековой кухней — с пивом, в котором было наполовину спирту, с сигаретами «бельга» или «басто», и с крепким запахом табака «семуа», и с толстыми гаванскими сигарами, и с внушительными кусками колбасы, с жирным запахом подрумяненной индюшки, к которой, неизвестно почему, подавали красную капусту и сладкий компот.

— Постоянная посетительница кабачка, — пояснил Оливье, шлепнув девицу по заду, когда она поравнялась с ним, — пришедшая из далекого прошлого, а может, из недалекого будущего.

Блондинка остановилась, поглядела, выпятив губки, на Жюльетту и Лидию, прищурилась, как бы желая взглянуть на них в перспективе, слегка улыбнулась Друэну, показала все свои зубы Оливье и бросила:

— Тут не место для жеманства! Понятно? А вы небось французы?

Она рассмеялась и, поскользнувшись, упала на соседний столик под звон битой посуды и взрывы хохота дружков, которые помогли ей встать, не преминув немного помять свою подругу. Она вразвалочку подошла к Оливье и пропела:

— Разве это рождество, mynheer [23] Мое сердце ( флам.). , — завела она опять. — Никакое это не рождество! Истинно и верно, как и то, что меня зовут Анной. Рождество совсем не таким должно быть. Нет, нет, нет!

Звук «е» у нее получался очень открытый и напоминал блеянье овцы. Анна проворно схватила бокал с водкой и залпом осушила его.

— Бистро загубленной любви. Я знавал одно такое в Дордони…

Оливье провел рукой по лбу, как бы отгоняя воскрешенные блондинкой воспоминания.

Неподалеку от них двое влюбленных, два розовощеких дельфтских младенца, взирали на все своими невидящими незабудковыми глазами. На полном ходу работала, грохоча, машина радости. Каждую минуту дверь заведения открывалась, и оттуда выходили, словно проглотив палку, как подгулявшие американские матросы, или вылетали, как пробка из бутылки, хватившие лишку гости. Их фантастические тени еще несколько минут танцевали на снегу перед освещенными окнами, пока совсем не скрывались из виду. А другие входили, посиневшие от холода, нахохлившиеся, и, расправляясь, шли прямо к стойке, где их уже ждали Фернан, его жена и двое служанок: они тут же наполняли пивом кружки, подавали тарелки с кушаньями и горячий кофе. Между двумя бледнолицыми оборванцами и каким-то внушительного вида водителем грузовика, — такого ничем не проймешь, — разгорелся спор.