Дмитрий Долинин - Здесь, под небом чужим

Обрушились народы в яму, которую сами выкопали!

Вторая книжка оказалась сборником стихов Алексея Жемчужникова, 1892 года издания. И так же, как и первую, я открыл ее наугад и ткнул пальцем в первое попавшееся стихотворение. И вот что выпало:

Стихи эти произвели на меня странное и волнующее впечатление, которое внятно объяснить себе я не мог.

(Поздняя, вероятно, приписка на полях записок доктора Лобачева, сделанная его почерком, гласит: «Стихотворение это предсказывало наше будущее».)

Я почувствовал, что сильно устал, автомобильные приключения отняли много сил, а я, видимо, за последнее время физически ослаб от затворнической и малоподвижной госпитальной жизни, захотелось поспать, я лег на кушетку, укрылся английским пледом, задремал, и, пока не заснул, все крутились в голове строки: «из холодной страны, с обнаженных степей» и «о, как больно душе, как мне хочется плакать! Перестаньте рыдать надо мной, журавли!..»

Лакей разбудил меня, когда уже стемнело. Оказывается, будил он меня второй раз, в первый – ничего не получилось, спал я как убитый. Одежда моя, чистая и выглаженная, висела передо мной на стуле.

– Господа отобедали, а вы, ваше благородие, желаете покушать? – спросил лакей. – Изволите здесь отобедать?

– Изволю. Неси.

Принес он серебряный поднос, на котором разместилась серебряная миска с супом из сельдерея и спаржи, серебряная же тарелка с жареной рыбой, приправленной картофелем, шпинатом и брюссельской капустой, и хрустальный кувшин с морсом. Я поел и оделся. Явился тот самый мажордом в старинном мундире и повел меня к гостям. Перед дверью в гостиную осведомился, как меня представить, а потом распахнул дверь и провозгласил:

– Полковник медицинской службы Лобачев Антон Степанович!

Я вошел и неловко поклонился, ибо никогда не умел правильно кланяться. В гостиной ярко горели керосиновые лампы, блестел натертый паркет, а по стенам висели и стояли на столиках и полочках, как и на первом, заброшенном, этаже, разнообразные часы. Время они показывали разное. Один экземпляр был украшен литыми фигурами Минина и Пожарского, другой – Психеи. Мне пришлось обойти всех гостей, представляясь и знакомясь. Было их человек десять, вероятно, окрестных помещиков, как кого звать, сразу я, конечно, не запомнил, кроме хозяина – Евтихия Павловича Калёнова, его супруги Анны Григорьевны, сухой строгой дамы, и Сергея Анатольевича, их племянника – тощего молодого человека с редкой бородой, одетого в косоворотку и пиджак. Хозяин – бледнолицый, грузный и водянистый старик (больные почки, ясно) – размещался в инвалидном кресле на колесиках, а на его коленях сидел большой черный кот с трагическим лицом. Князь тут же не преминул огорошить меня неожиданным вопросом:

– Как ваш автомобиль справляется с весенней грязью?

– Кое-как, ваша светлость, – отвечал я, покосившись на Принцессу, она еле заметно усмехнулась.

– Какая марка?

– «Форд». Это казенный фургон.

– Сколько сил?

– Тридцать. – Я недоумевал.

– Ничего. Не совсем элегантно, но хозяйственно. – Он хитро глянул, видимо, радуясь моему изумлению. – Удивляетесь, что провинциальный инвалид выспрашивает про ваш мотор? Зря удивляетесь, мы тут живо интересуемся подвигами прогресса, научными происшествиями. Откуда сведения, спросите? Ну что ж, приходится журналы выписывать. «Самокат и мотор» знаете? Вот его читаю-с. А также «Автомобилист». Мы тут в глуши, конечно, сидим, но не чужды, нет, не чужды-с… «Вестник Европы» почитываем, «Ниву»… Мария Павловна сообщила, что вы недавно с фронта. И как там? Такой же бардак, как и в Турецкую кампанию?

– Но, ваша светлость, я Турецкой кампании не видывал.

– А бардак? Бардак существует?

– Еще какой!

– А воюем! Иногда побеждаем! И победим окончательно! – произнес князь несколько даже торжественно. – Тут присутствует православная духовная мощь, та самая, что помогает мужикам переносить и голод, и холод, и нужду, и болезнь. Наш мужик за веру и царя что угодно свершит.

– Как вам, князь, не совестно лукавить! – раздался женский голос, и откуда-то, прежде мною не замеченная и мне не представленная, вылетела на середину гостиной дама в мужской одежде с мундштуком и папиросой во вздетой кверху руке. – Вы не искренни, Евтихий Павлович! Вы всю жизнь в деревне проводите и мужиков знать должны! Народ не хочет войны! Допустим – я чего-то делать не хочу, но надо! Только, чтоб это признать, нужна работа мысли, пусть даже самая примитивная. Нужен проблеск сознания. А сознания-то у народа ни проблеска нет. Он патриотику газетную не понимает, не слышит! Царь приказывает – он тупо идет.

Адресовалась она, конечно, не князю, а Принцессе, на нее поглядывала, но лицо той было печально и неподвижно.

– Опять двадцать пять, – огорчился князь. – Тут все знают, что вы, Зинаида Николаевна, не желаете нашей победы! Вы – пораженец! А зачем это Марии Павловне слышать?

– Прошу вас, мне интересно, – сказала Принцесса.

– Евтихий Павлович не хочет меня понимать. Он всегда обобщает, – продолжила Зинаида Николаевна. – Замечательная русская черта: или ты хорош, или ты – смертельный враг! Но есть же и валёры, оттенки. По-вашему, если война мне отвратительна, – значит, я жажду поражения. Так, что ли?

– Ну не знаю, не знаю. Может, доспорим в другой раз? – сказал князь примирительно и опять обратился ко мне, почесывая кота за ухом. – А вот скажите-ка, уважаемый доктор, вы что-нибудь про выбрасыватель огня слыхали? Что это за штука такая?

– Слыхал, да не видал. И пациентов у меня после него не было. А штука, говорят, страшная. Солдат надевает ранец, там металлический баллон с нефтью и бензином, вдобавок – сжатый воздух. У солдата в руках трубка. Когда нужно, он открывает краник, поджигает смесь, и огонь из этой трубки летит на врага.

– И люди горят? – ужаснулся женский голос.

Я развел руками.

– Горя т.

– Гадость! Свинство! – выкрикнула Зинаида Николаевна.

– Ничего не поделаешь, война, – заметил князь. – Тут прогресс! Прогресс очень важен. Вот если у нас в Турецкую кампанию были бы эти, так сказать, бросатели огня и автомобили, мы бы турок за неделю кончили. Ваш «форд» в горы легко забирается?