Дмитрий Долинин - Здесь, под небом чужим

– Я прочла ваш текст, – вздохнула, сняла очки, и глаза ее на этот раз показались мне растерянными и усталыми, гипноза режиссерского ноль. – Может получиться кино. Откуда вы все это вытащили? Или придумали?

– Попали ко мне случайно кое-какие документы. Основная канва – оттуда.

– Очень интересно, необычно. Ваша девичья фамилия случайно не Романов? Колитесь, нечего скрываться, сейчас дворянская кровь в моде. А уж царская-то!

– Увы, нет.

– Только, простите, пока это не сценарий, – продолжала она.

– Знаю, – и я рассказал ей о своем плане: сперва сочинить историю, смонтировать события, а потом на этой основе пытаться написать отдельные сцены.

– Ну что ж, наверное, это правильно, раз вам так удобнее. Сколько лет вы уже этим заняты?

Я задумался, мысленно подсчитывая годы, начиная с въезда в новую квартиру.

– Документы эти мне достались лет восемь назад. А про сценарий я начал думать, когда с вами работал. Выходит, уже три года.

– Вы тихоход. Но это неплохо. Видите, что здесь делается, – пустота, мертвечина. Кино скукожилось.

Капиталисты и бандиты сообразили, что «Оскар» им не светит. Никто на кино не дает денег. У меня недавно закрылась картина. Уже артистов выбрали, группа была собрана, и вдруг – стоп! Нет денег.

– Может, не стоит ничего писать?

– Нет, пишите. Пока вы закончите сочинение, может быть, что-то наладится. Не может же кино просто так, в одночасье, гикнуться. Будем ждать и надеяться.

И с ее благословения я продолжил свои сценарные муки.

Документ № 105

«My dear brother!

Вчера была пьяна так, как никогда прежде. Спирту попробовала. Сегодня неважно себя чувствую. Разбиралась накануне со стиркой. Вот, к примеру – солдатские кальсоны и простыни (sorry за неприличные подробности) почти всегда плохо постираны. А ведь инфекция! Бациллы пробираются в раны, дают новую заразу. Несколько раз втолковывала Серафиму Павловичу, и ничего. Пошла сама в прачечную. Помнишь, мы с тобой были в Петербурге на выставке, висела картина некоего Архипова. Прачки изображены: спереди сидит усталая худая старуха, а позади, в пару, согнулись над корытами еще две женщины. Вот такое же у нас в подвале. Только женщин не три, а десяток.

Я вхожу, поздоровалась, никто даже не повернулся. Прошлась, смотрю – ни куска мыла. Чем же они стирают? Кто тут у вас артельщик, говорю. Разгибается от корыта одна, лет сорока, выше меня на голову, в плечах как цирковой борец.

– Ну, я. Чего надо-то?

– Как вас звать? – спрашиваю.

– Алевтина.

– А по отчеству?

– Обойдемся.

– Чем вы стираете, Алевтина? Что-то мыла у вас не ви ж у.

– Нам без надобности. Мы щелоком, сами его варим.

– Был же приказ – стирать мылом.

– Мы не приучены.

– А где мыло? Десять ящиков неделю назад из Нижнего прислали. Где мыло?!

– Тебе что? Давай клистиры свои ставь, а в наше дело не лезь!

И смотрю – выжимает, скручивает в жгут мокрую простыню, складывает вдвое, и она у нее в руке вроде дубинки. Следом и другие женщины скручивают кто что – рубахи, подштанники. И девочка лет десяти среди них, и у нее в руке тоже тряпочная дубинка, наверное, из наволочки.

– Вы забыли, кто я? – говорю.

– А нам один хер, выметайся! – заявляет Алевтина и вздымает свое мокрое оружие.

Остальные бабы, вооруженные свернутыми тряпками, тоже подступают ко мне вражьей стаей.

– Ваши дети и мужья сейчас воюют, их тоже могут ранить и они будут лечиться в госпитале. Такие же, как вы, подсунут им плохо вымытые простыни и кальсоны, их раны загноятся, и они помрут не от ран, а от грязи. Хотите такого!?

Пожала я плечами, повернулась и пошла прочь. А следом донеслось нечто вроде злобного шипения:

– Царевна!

Такая вот вышла, как где-то у Чехова говорится, запендя. А докторский шофер Иван зовет такие моменты загогулиной. Пришлось учинить расследование. Ивана этого я послала на базар, и он там обнаружил нескольких человек, торговавших нашим мылом. Алевтину забрала полиция, всю ее артель прогнали, наняли новых женщин.

И вот, дорогой Дима, все больше убеждаюсь, что мы с тобой совершенно не знали странный народ, с которым живем. А вообще-то в нашей стране не один, а два народа. Маленький – мы. Образованные, чистые, сытые, говорим по-французски и английски, любим Пушкина, Гёте и прочих умников. Огромный другой народ, первобытный, дикий, злобный и глупый. Или не глупый, а лихой. Вот скажи мне, эта самая Алевтина думала, что воровство мыла просто так сойдет ей с рук? Или она не знала, кто я, и что грубость в мой адрес принесет ей неприятности? Знала прекрасно. И тем не менее! Лихость и глупость! Глупость и лихость».

1916, середина июня. Я полагаю, что наши жизни теперь соединились, хоть тайно, но прочно, а утверждать, что навсегда – не решаюсь, ибо различие общественного положения никуда не делось. Да и не рискованно ли думать о «навсегда» во времена всемирной мясорубки. Однажды, когда она была ночью у меня и мы сели обнаженными на топчане, чтобы глотнуть французского вина, бутылок десять которого привез по моей просьбе от князя Калёнова мой Ванька, левой рукой я гладил ее спину. Абрис моей раскрытой ладони с отставленным большим пальцем вдруг точно влип и повторил абрис ее левой лопатки снизу, образовав с выступающей лопаткой вроде бы единую плоскость, слившись в одно целое. Это как в замке: вырезы и выступы ключа должны совпасть с зеркалящими их выступами и впадинами внутри замка, и тогда он отомкнется. Я сказал ей об этом.

– Вы, доктор, поэт, – рассмеялась она и поцеловала меня в плечо.

– Мы должны повенчаться, – сказал я. – Мой развод готов, вчера пришли бумаги.

К тому времени я потерял голову совершенно и, наверное, на мгновение позабыл, что она – не простая женщина, а особа императорского рода, коей надлежит соединяться браком с равными себе по положению в обществе.

– Зачем вам церковный обряд, Антон Степанович, вы же не веруете, как всякий врач, – сказала она. – Вам дарвинскую эволюцию подавай.

– Это не так. Дарвин Дарвином. Но кто же эту его эволюцию затеял?

– Кто?

– Господь Бог, конечно. Или тот, кого мы по невежеству так называем, – умничал я. – Может, это не одно существо, а целый сонм существ, которые по своему уму и знанию выше нас. Какое-то иное, высшее человечество. Они экспериментаторы. Вы можете поверить, что обезьяна постепенно превратилась в человека? Я вот, медик, материалист, не могу. Господь запустил на землю обезьяну, посмотрел, что из этого вышло. Не удовлетворился. Усложнил механизм, запустил, получился человек. А какое Им создано разнообразие самых разных существ! Явлений! Красота и уродство! Наконец, симметрия, как у бабочки! Это все разные Божьи пробы. Тут сознательная воля присутствует!