Дмитрий Долинин - Здесь, под небом чужим

– Турки турками, а теперешняя война – глупость и мерзость! Мерзость и глупость вроде японской! – раздался из дальнего угла бас племянника. Мощный голос совершенно не вязался с его астенической конституцией.

Племянник вскочил и, наставив указательный палец на князя, почти кричал:

– Это все – скотство, дядюшка! Зачем этот Николай… – глянул на Принцессу и поправился: – Зачем Николай Александрович в войну ввязался?! Мог бы и не ввязываться! Никто не заставлял. А теперь русские гибнут миллионами. Доктор, ведь вы с фронта! Разве я не прав?!

– Может быть, – сказал я, посмотрев краем глаза на Принцессу, ее лицо было непроницаемым. – Я в политике не очень понимаю, но что народу побита тьма – это так.

– Сергей Анатольевич у нас революционер, – сказала княгиня, опиравшаяся согнутыми в локтях руками на спинку кресла князя у него за спиной.

– Никакой я не революционер! Но есть же разум!

– Сережа, довольно! – крикнул князь так громко, что потревоженный кот спрыгнул с его колен и важно удалился.

– Нет, господа, послушайте! – племянник продолжал кипятиться. – Ведь можно было бы вовсе не начинать мобилизации, тогда ни австрийцы, ни немцы нам бы войны не объявили! Ведь так?!

– А славяне на Балканах? – возражал князь. – Они православные, как и мы! Наша обязанность защитить! Их бы австрияки раздавили.

– Где они, и где мы, русские? – настаивал Сережа. – Монарх обязан заботиться о своих, а не о чужих подданных.

– А союзники? Договоры с союзниками? Куда их деть?

– В нужник! – отрезал Сережа. – Еще раз – монарх должен заботиться о подданных своих, а не чужих!

– Сережа у нас мало что революционер, так еще поклонник графа Толстого, – сказала княгиня.

– При чем тут граф! – кипятился Сережа. – Каждому, кто видит далее собственного носа, ясно, что ввязаться в эту войну было не только глупостью, но и преступлением. Монархические дома ссорятся или дружатся между собой как дети, но зачем страдают их подданные? И чем все это кончится?

Он умолк, воцарилось всеобщее молчание.

– Прошу прощения, Мария Павловна, – вдруг обратился Сергей Анатольевич к Принцессе со всем доступным ему почтением. – А что вы думаете? Ведь вы тоже на фронте побывали. И отношение имеете, так сказать…

– Я, господа, не политик и не во всем разбираюсь, как и Антон Степанович. Может, правильная политика требовала, чтобы мы в войну вступили. Но я сужу, как женщина. И, как женщине, мне кажется, что, наверное, было бы лучше обойтись без этой войны.

– Вот видите! – вскричал Сергей. – Даже Мария Павловна на моей стороне!

– Но теперь, уважаемый Сергей Анатольевич, – добавила Принцесса, – коли в войне оказались, теперь что же делать? Нужно побеждать во что бы то ни стало.

– Темная масса идет на войну по приказанию свыше, по инерции слепой покорности, – вновь заговорила Зинаида Николаевна, прикуривая от лампы потухшую папиросу. – Но эта покорность – страшна. Она может повернуть на такую же слепую непокорность, если между исполняющими приказы и приказывающими будет вечно глухая пустота.

– Вы думаете, может повториться девятьсот пятый год? – вдруг спросила Принцесса.

– Я недавно из Петербурга, – сказала Зинаида Николаевна. – Разговоры только про дороговизну и голод. А о том, что люди гибнут, не говорят. Привыкли! Между тем люди гибнут, как трава, облетают, как одуванчики. Сами знаете. Молодые, старые, дети. Все сравнялись. Глупые и умные. Честные и воры. В столице никто не сомневается, что будет революция…

Опять настало долгое и тяжелое общее молчание. Громко сопел князь.

Более про войну и политику не говорили. Я рассказывал о последних открытиях в медицине, о витамайне, рассказал об использовании рентгена. И тут князь встрепенулся и вновь проявил необычайную осведомленность.

– А вы, доктор, не читали ли статью некоего Николя Тесла? Он пишет, что ваш любимый рентген не совсем безопасен, как для пациентов, так и для тех, кто с рентгеном работает. Вы это знаете?

Статью я эту не читал, но о некоем вреде, причиняемом рентгеном, слышал от других докторов, да и сам кое-что наблюдал, догадывался.

Беседа наша затянулась заполночь. Неожиданное в провинциальной глуши во время сухого закона тонкое французское вино не иссякало.

Потом я провожал Принцессу. В коридоре было темно, я нес свечу. Принцесса отворила дверь своей комнаты, я ожидал в коридоре, пока она зажжет у себя лампу. Зажгла, вышла ко мне, я пожелал ей спокойной ночи, поцеловал руку на прощание, повернулся и пошел к себе.

– Антон Степанович, подождите, – остановила она меня, – мне страшно.

Я обернулся, приблизился.

– Я сегодня к вам приду, – сказала она. – Мне очень страшно…

Я молчал, сердце громко колотилось, мелькнула догадка, что она его слышит. Вдруг заметил, что она ниже меня ростом. Прежде как будто не замечал. Сквозняк колыхал пламя свечи, и сумасшедшие блестки скакали в ее поднятых ко мне широко раскрытых глазах.

– Меня к вам влечет. И я вижу, что вас ко мне тоже, этого вам не скрыть, как бы вы ни старались.

И еще я вижу, что вас останавливает мой статус, мое положение. Будь я простой женщиной, вы давно бы сделали меня своей любовницей, ведь так? Отвечайте-ка!

Я мялся и пожимал плечами.

– Не хотите отвечать? Ладно. Всё равно. Я решила, догадалась, что должна сделать первый шаг сама. И вот, – она обняла меня за шею, прижалась ко мне и поцеловала в губы, поцелуй был долгим, а потом она спросила: – Так вы будете меня ждать?

– Да.

И я ждал, и она ко мне пришла.

– И я ждал, и она ко мне пришла, – сказала Надя, протянула мне мою папку и уселась передо мной. В ее темных очках отражались яркие прямоугольники окон.

Встретились мы в кафе киностудии. Здесь слегка пахло кофе и хлоркой, поблескивал влажный каменный пол, только что протертый мокрой тряпкой. Прежде, когда я работал с Надей, заходил сюда часто. Тогда тут было тесно, шумно, дымно, голоса сливались в один ровный гул, из которого только иногда вырывался рев кофемолки или громкий девичий смех. Прошло несколько лет, и теперь кафе оказалось почти пустым. В одном углу некто невнятный в сером комбинезоне и с серой же бородой запивал здешним жидким кофе свой бутерброд, принесенный в пакетике из дома, в другом – длинноволосый парнишка потихоньку прихлебывал из банки, изредка перемежая глоток пива неторопливой сигаретной затяжкой. В прозрачном резком воздухе разносился мучительно громкий и невнятный рекламный восторг радиобарышни. Похоже, что здешний буфетчик, тоскуя по прежним временам, не выносил тишины.

– Анвар, заткни это чертово радио! – крикнула Надя.

Буфетчик пожал плечами и убавил громкость.

– А где зеркало души? – сказал я.