Ирэн Роздобудько - Двенадцать. Увядшие цветы выбрасывают (сборник)

Теперь я знаю, что через точные науки можно прийти к самому неожиданному, да что там – к чему угодно…

Возле окна в комнате стоит кресло-качалка. Я никогда не сажусь в него и никому не позволяю этого делать – оно достаточно потрудилось в прошлом столетии, пусть отдохнет. Когда я прихожу домой, всегда говорю ему: «Приветствую вас, мой генерал!» И мне кажется, что кресло покачивается в ответ.

…Сегодня я собираюсь как следует поработать. Но сначала я варю кофе и, пока за перегородкой попыхивает кофеварка, смотрю за окно. Там идет снег… Чисто и светло в мире. Так чисто и светло, как бывает только зимой или иногда… внутри тебя – немного слева от сердца и чуть ниже, там, где находится тот 21 грамм, на который худеет человек, когда умирает…

Мои 21 грамм – на месте. Я это достаточно четко ощущаю.

Когда я допью кофе и насмотрюсь на снег, начну работать…

Телефонный звонок. Длинный – междугородный. Перепутала – международный.

– Тут дождь… – произносит знакомый голос.

– А у нас снег… – отвечаю я.

– Когда твой самолет? – спрашивают в трубке. – Тебя все ждут… Завтра церемония награждения. Не хочу стоять на сцене без тебя!

– Я не приеду, – говорю я, – я там умру, ты же знаешь…

– Но мы вернемся вместе! И это – твоя победа!

– Это мое поражение, – говорю я. – Я этого не хотела. ОНА этого не хотела. Поэтому я сейчас должна засесть за работу. Это будет совершенно другое кино…

– Я тебе верю. Но пойми – это твоя победа!! И… ИХ тоже.

– Кого мы победили, дурачок?..

Пауза.

– Время. Забвение. Старость. Ложь. Себя. Другое нас не должно волновать.

Пауза.

– У нас снег… – тихо говорю я.

– Я еще застану его. Я возвращаюсь как раз на Рождество… Я уже взял билет.

– А я… сдала свой.

– Я в этом и не сомневался. Просто очень захотелось побродить с тобой по Елисейским Полям. Купить тебе платье, пирожные…

– Как поля? – спрашиваю я.

– Тут совсем нет цветов и деревьев, – смеется трубка. – Сплошные рестораны и бутики.

– К черту! – говорю я. – К черту эти поля, если на них ничего не растет!

– К черту! – эхом откликается трубка, и снова повисает пауза.

– Знаешь, – говорю я, – кажется, я скучаю по тебе…

И кладу трубку. Мне нужно сосредоточиться.

Я закрываю глаза. Вижу заснеженный парк. Вижу будто откуда-то сверху – из окна второго этажа…

…А внизу медленно идут по снегу две женщины – старая и молодая. Молодая поддерживает пожилую под руку. А потом отпускает и отходит. Потому что неподалеку темнеет еще одна фигурка. Молодой рядом с ними – не место…

Я не слышу их голосов, не представляю, что они могут сказать друг другу. Что? Нужно подумать… Эти две женщины никогда не виделись. Их пути пересекались только в искривленном пространстве – на экране, на страницах газет, в сплетнях и домыслах. Они всю жизнь считали, что ненавидят друг друга. Но ненависть более склонна искать встречи и мести, чем благородство. В прямолинейном мире Эдит могла бы носить в своей сумочке пузырек с серной кислотой – на случай такой встречи. О, я прекрасно могу себе это представить, судя по ее внешности! Хотя лица бывают так обманчивы. За саркастической улыбкой, резким тоном, самоуверенностью чаще всего кроется тонкая субстанция, которая не выжила бы, не сохранилась, не выстояла бы без этих защитных реакций! А весь елей мира собран на языке ханжей.

Стоя напротив друг друга через столько лет, о чем они могут говорить?!

– Снимай, пожалуйста… – шепчет Стефка Эду, и он берется за камеру, направляет красный огонек на деревья, на две маленькие фигурки в заснеженном парке.

– Смотри, снова пошел снег… – шепчет он.

– Боюсь, что им холодно. Я спущусь! – говорит она.

– Не нужно. Им сейчас совсем не холодно…

Может быть, они молчат. Рассматривают друг друга. Долго. В их взглядах – ничего, кроме сочувствия. Потом – о, я почти уверена в этом! – одна из них улыбается своей иронической улыбкой. Но я знаю: эта ирония обращена прежде всего к самой себе. И та, другая, это понимает. И ее испуганный взгляд теплеет. Она тоже улыбается. Доверчиво и открыто – так, как могут улыбаться только дети, старики и… блаженные. Кажется, она берется за сердце – неужели ей вдруг стало плохо? Нет, это она расстегивает свое потертое пальто, возится с пуховым платком – это для нее огромное напряжение сил. Она вытаскивает из-под платка и свитера крестик, пытается снять его с шеи, цепочка запутывается в платке, портит новогоднюю прическу. Та, другая, останавливает ее жестом. Может быть, она говорит: «Не нужно. Это принадлежит тебе!»

Больше им не о чем говорить. Потому что между ними все уже сказано. Расписано, как по сценарию. Но – не по моему. Это точно.

…Эффект старой пленки, шипение, царапины, благородная желтизна… Мягкий терракотовый свет, полумрак… Посреди зала под раскидистой елкой сидит смешной лысый человек – он самозабвенно наигрывает на баяне мелодию Леграна из «Шербургских зонтиков». В центре танцует пара. На нем – черный костюм, вместо галстука – кокетливый клетчатый платок, она – в алой блузе, ворот сколот большой брошью из чешского стекла. В полумраке она вспыхивает, как бриллиант.

Столы выставлены полукругом. За ними – люди. Лица. Крупные планы.

– Уже снимаете? Можно говорить? А о чем?.. Мне тут очень нравится. Кормят хорошо. Вот – наш директор…

– Куда мне спрятать руки?! Так нормально будет? Итак, я родилась…

– …и когда после премьеры мы подъехали к моему дому, и я уже должна была выйти из авто, он с силой захлопнул дверцу и скомандовал водителю: «Гони на вокзал. Быстрее!» Это было похоже на похищение Европы. Я дрожала и всю дорогу молилась…

– Мезгирь бросил Купаву ради Снегурочки… Лель отрекся от Снегурочки ради Купавы… А Снегурочка растаяла… Так все запутано в этой жизни…

Она больше ничего не может сказать. И больше ничего не скажет… Память постепенно отпускает ее в плаванье по золотой речке в золотом кораблике. Туда, где она – юная и прекрасная – стоит под дождем лунного света и тает в нем…

Туда, где она накидывает на оголенные плечи мех и маскирует печальный взгляд вуалькой, а фотограф говорит ей: «Улыбнитесь – сейчас вылетит птичка!» А потом говорит: «Готово!» – и открытки красавицы с «холодной» завивкой раскупают восторженные школьницы. И мечтают о такой же яркой, праздничной жизни.

И не догадываются, что юная и прекрасная Леда уже умерла в цветах…

Возможно, я бы тоже хотела умереть в цветах – тех, которые приносили бы мне после каждого удачно написанного сценария. Но я не такая романтичная и не такая слабая!

Тысяча чертей!

…Островок мерцающего света с елкой посредине. Справа от зала – темный туннель коридора. В нем тихо. Молодая женщина с распущенными волосами строго машет рукой: «Меня – не надо! Не снимай!», улыбается и идет по коридору и растворяется в его колодезной глубине.