Ирэн Роздобудько - Пуговица. Утренний уборщик. Шестая дверь (сборник)

– А-а, не бойся, – говорит старик, – это свой человек – Альфонсино! Он тебя не тронет, он такой же старый, как и я. Альфонсино, иди сюда, мальчик! – зовет он и подставляет животному ладонь. Крыса медленно взбирается по рукаву на его плечо и тщательно обнюхивает старческое лицо.

– Ни в одном глазу! Трезвый, как стакан молока! – божится Калиостро. – Хочешь, дохну? Хух!!! – выдыхает он в самый нос крысы, и та попискивает от удовольствия.

– Любит, гадюка, выпить! – кивает дед на крысу. – Ревнует, когда пью без него. Да не ревнуй! Сейчас нам принцесса нальет по чарочке…

– Он что, водку пьет? – удивляется Анна-Мария.

– А кто ж ее, проклятую, не пьет?! Чем мой старый друг Альфонсино хуже других?

Анна-Мария смеется. Теперь она точно уверена: цирк – другая планета. Ей уж не страшно и не холодно. Она смело ступает в комнатенку, осторожно гладит крысу по гладкой шерстке, дотрагивается до ее розового носика. Ей не терпится попросить старика проводить ее к другим животным – какие они? Неужели есть слон? А львы? А маленькие белые пудели?

Но Калиостро деловито сметает со стола крошки, расстилает газету, ставит посредине кастрюлю с вареной картошкой и вопросительно смотрит на Анну-Марию. Она достает из сумки бутылку «Столичной»…

Нет, думает девочка, сегодня она точно не умрет!

В фургончике Калиостро Анна-Мария прожила несколько недель. Школа, дом, дворовые и школьные друзья, соседи – все отошло на второй план, будто той жизни никогда и не было. Она точно знала, что никто особенно не обеспокоится ее исчезновением. Отец, приходящий поздно в полубессознательном состоянии, когда все уже спали, и просыпавшийся, когда Анна-Мария уходила в школу, будет уверен, что дочка ночует дома, мачеха и Алекса только вздохнут с облегчением, посчитав, что она живет (как это бывало не раз) у подруг, а школа на окраине города, в которой она училась, считалась сборищем малолетних преступников и наркоманов, в которой пожилые учителя дорабатывали до пенсии, не тревожась отсутствием того или иного ученика.

Старик Калиостро, несмотря на то, что каждый вечер бывал навеселе, оказался интеллектуалом. Потом, когда и юность превратилась лишь в островки воспоминаний, Анна-Мария иногда с удивлением думала, откуда он мог знать столько удивительных и запрещенных для общего знания вещей. Мог часами разглагольствовать о Мандельштаме, читать стихи Риверы, как о собутыльнике говорить о Пикассо или Сартре. Эти имена были ей не знакомы. А некоторые книжки – потрепанные, без обложек и титульных страниц, иногда с обгоревшими краями, которые лежали у деда под матрацем, – были на иностранных языках. Анне-Марии казалось, что старый чудак – настоящий Калиостро, который проживает на земле свою стонадцатую, и уже никому не интересную жизнь, в окружении собутыльников и животных.

Утром следующего дня Анна-Мария убрала в фургончике, даже застелила стол белой салфеткой, которую выпросила в цирковом буфете. Днем старик взял ее с собой на «звериную» кухню, и Анна-Мария с удовольствием перебирала и складывала в ведра морковку для слона Балу. На плече у нее сидел наглец Альфонсино, где-то за перегородкой звучно вздыхал слон, старик Калиостро, смешно ворча, относил ему ведра – и это было счастьем…

А позже, после представления, за которым Анна-Мария наблюдала из-за кулис, он повел ее посмотреть на ночную арену. Более сильного впечатления у Анны-Марии, кажется, не было еще никогда! Огромный круглый колодец зала был переполнен таинственным дыханием, шорохом, шуршанием, будто в ложах сидели невидимые духи, пришедшие на ночное представление и недовольные тем, что его нет. Пол арены, устеленный зеленым ковром, был мягок и вибрировал под ногами, словно болото в лесу. Фонарик Калиостро выхватывал из темноты позолоченные головки амурчиков, украшавших балконы. В бледном луче света амурчики смешно морщили свои облупленные носы, и выражения их лиц постоянно менялись. Анна-Мария вышла на середину арены, на самый кончик луча, который едва очерчивал ее контур… Казалось, она стоит на краю земли и нужно лишь сделать шаг, чтобы приобрести невесомость и поплыть среди звезд, туда, где нет ни верха, ни низа, где рождается ветер и, может быть, в клубах фиолетовых облаков сидит Бог – такой же седой и сутулый, как этот старик Калиостро…

Каждый вечер Анна-Мария смотрела представление! Она вообще не выходила за порог служебного помещения, побаиваясь, что вахтеры не впустят ее обратно. Да ей и не хотелось выходить. Время текло за пределами цирка, а здесь оно остановилось или же двигалось только по кругу – от представления к представлению – и один вечер сменял другой без натуги, без суеты и привычного привкуса горечи.

«Другая планета» приняла ее как-то сразу, не требуя ничего взамен. «Мари, пойдем есть сосиски!» – говорил Анне-Марии после выступления силовой жонглер Стасик, и она немела от счастья, глядя в его голубые, почти прозрачные глаза, которые так не вязались с его медвежьим обликом.

«Мари, посчитай, сколько раз я сделаю сальто!» – просили цирковые дети. Эти маленькие заложники «другой планеты» не знали, что такое игрушки и сладости, их предназначение было простым и понятным с самого рождения. Целыми днями в фойе они проделывали неимоверные трюки и мечтали поскорее выскочить туда – под шквал аплодисментов, на зеленый ковер. Альфонсино на ее плече служил пропуском во все гримерки, во все закоулки цирка, ведь его тут знали намного раньше, чем Анну-Марию. По вечерам, после уборки территории Балу, Анна-Мария пила кофе с удивительно красивой карлицей Лю-лю и выслушивала ее историю, так похожую на историю самой Анны-Марии: родители продали ее в труппу за ящик водки, когда поняли, что девочка никогда не вырастет и не сможет полноценно трудиться на огороде.

Праздник закончился так же неожиданно, как и начался.

Труппа собиралась на гастроли. Калиостро обещал, что через пару месяцев Анна-Мария сможет вернуться в фургончик и жить в нем до самого лета, до того времени, пока, как планировала, не поедет поступать в институт. С того самого момента кусок расплавленного металла застрял в сердце Анны-Марии, ей хотелось кричать и плакать, вцепившись двумя руками в дверь фургончика. Она не представляла, как вернется домой, как начнет расставлять на кухне раскладушку и вновь прятать от Алексы свои дневники…

– Все будет нормально, принцесса! – успокаивал ее Калиостро, но голос его предательски звенел, а глаза старательно избегали прямого взгляда. – Ну куда я тебя возьму? Я и так могу загреметь под статью, если тебя кинутся искать родственники! В конце концов, все нелегалы подвергаются депортации – с этим нужно смириться! А знаешь-ка что… – и он посадил Альфонсино ей на плечо, – вот тебе напарник, получше меня!