Юрий Гельман - Зал ожидания (сборник)

А сегодня я узнала, что врачи мне отпускают от силы полтора-два месяца, и в одно мгновение пришло решение: отправить к тебе Жанночку. Это твоя дочь, Пашенька, это наша дочь. Свидетельство о рождении и все, что нужно, будет при ней, а соседка, которой я заплатила, привезёт девочку в твой город, когда меня уже не будет. Я никогда не была замужем, помнила и любила только тебя. Прими и воспитай нашу девочку. Я уверена, что ты не оттолкнёшь её, а твоя жена все поймёт и поможет тебе в этом. Прости меня и прощай. Твоя Аля».

Закончив читать, Павел Игнатьич вдруг заметил, как листок письма скачет в его руках, как строки вспрыгивают одна на другую. Со скоростью света в его мозгу промелькнули жаркие волжские берега: красивый зелёный город, и уютная танцплощадка, где они познакомились, и общежитие, где он провел всего несколько ночей, и маленькая квартира Али, где он прожил все остальное время командировки.

«Господи! – думал он. – Что это такое? Неужели это не блеф, не дикий розыгрыш?»

– Это кино какое-то, – прошептал он. – Мыльная опера, ей-богу…

Он повернул голову. Рядом с ним, на том же месте, где два месяца назад была Катя, теперь стояло жалкое, похожее на ивовую веточку, создание с голубыми глазами и голубыми же прожилками на висках.

И он увидел перед собой ту, о ком помнил какое-то время, но потом забыл; ту, чьё отчаянное письмо тетерь жгло ему руки; ту, чьи лучшие женские черты угадывались в ребенке.

– Папа, ты не прогонишь меня?

Дети становятся взрослыми не тогда, когда им надоедают игрушки, а тогда, когда сами перестают быть куклами для взрослых. А ещё тогда, когда теряют тех, у кого были под защитой.

Жанна ворвалась в жизнь Павла Игнатьича со своим особым, умилительно-непредсказуемым взглядом, с чётко выстроенными философскими рассуждениями, от которых веяло теплом и чистотой души, не искалеченной большим городом.

С первых дней совместной жизни она взялась хозяйничать на кухне, чему Павел Игнатьич вначале слабо сопротивлялся, но очень скоро убедился в бесполезности своих усилий. У девочки получалось абсолютно все, за что бы она ни бралась, только необходимые продукты, заказанные ею, покупал он сам, всякий раз удивляясь и радуясь тому, какая необыкновенная растет у него дочь.

Да, он быстро привык к ней, смирился с ее иллюзионным появлением, и девочка, которая поначалу была весьма зажатой и колючей, постепенно отходила, раскрывалась и привязывалась к нему, не чувствуя себя чужой в его доме.

Уже заканчивалось, но ещё было таким ласковым лето, Павел Игнатьич взял отпуск, повез дочь к морю, где сам не был уже тысячу лет. Он научил ее нырять с мостика, плавать на спине, всякий раз с трогательным вниманием наблюдая, как девочка поправляет лифчик купальника, размещая под его чашечками едва тронувшиеся, проснувшиеся бугорки сосков.

В самом конце августа, используя свои связи, почти без проволочек, он оформил удочерение, устроил Жанну в школу – ту самую, которую закончил сам и где его помнили и гордились им, как известным писателем.

Начав учебу не без трудностей, девочка во второй четверти подтянулась и догнала по успеваемости лучших учеников своего класса.

Павел Игнатьич забросил свои литературные замыслы, все свободное время уделяя дочери. Вместе они посещали музеи, часто ходили в театр, много читали, подолгу обсуждая потом прочитанное.

Этот подарок судьбы придал одинокой, холостяцкой жизни Павла Игнатьича особый смысл, расцветил её яркими красками, наполнил необыкновенным содержанием.

И – странное дело, – не договариваясь с отцом, а будто глубоко чувствуя ненужность лишних расспросов, девочка ни разу за несколько месяцев не поинтересовалась, почему Павел Игнатьич до сих пор жил один, без семьи.

Он же, в свою очередь, давно заметил, что девочка обходит эту тему с осторожной предупредительностью, и от этого привязывался к ней ещё больше.

А однажды, уложив дочку спать, он сидел на кухне, перебирая гречку, и вдруг поймал себя на мысли о том, что по-настоящему, без преувеличения, счастлив.

В один из мрачных апрельских вечеров, когда неустойчивость весенней погоды с особенной остротой ощущают ревматики и гипертоники, Павел Игнатьич с дочерью сидели у телевизора, вместе переживая приключения неутомимого и обаятельного Индианы Джонса. Уроки были сделаны, ужин, как всегда, заботливо приготовленный Жанной, тоже оставил о себе приятные воспоминания, и девочка сидела на диване, поджав ноги и зарывшись отцу под руку, которой тот время от времени поглаживал её шелковистые русые волосы.

И вдруг он почувствовал какой-то импульс, исходивший от дочери – она как-то сжалась, испуганно замерла, будто прислушиваясь к собственным ощущениям. Павел Игнатьич, не сомневаясь в том, что отнюдь не перипетии киносюжета послужили причиной этому, слегка отстранился и спросил с нежностью:

– Что с тобой, доченька? Что-то болит?

Та ответила не сразу, будто колеблясь, будто взвешивая в уме, стóит ли нагружать этим отца, поймет ли он. Потом всё же решилась и, положив ладошку ниже своего пупка, сказала:

– Здесь.

Человеку, не искушенному в физиологии, красноречивый жест девочки, может быть, не сказал бы ничего, но Павел Игнатьич понял всё сразу, в одно мгновение. И растерялся.

«Господи! – мелькнуло в его мозгу. – Не рано ли все это? Ведь только двенадцать лет. Впрочем, я где-то читал, что бывает ещё раньше. Что же делать?»

Со всей нежностью, на какую он был способен, Павел Игнатьич стал гладить Жанну по голове, целовать её макушку.

– Ничего-ничего, – только и приговаривал он, – скоро пройдёт. Это бывает.

В ту ночь он почти не спал, прислушиваясь к посапыванию дочери. Всякие мысли, полезность или уместность которых было невозможно определить, лезли ему в голову. А утром он уже твёрдо знал, что ему делать.

После дождя вечер был не по-весеннему свеж. Апрель, отвоевав у зимы ещё не все плацдармы, будто испытывал город чередованием плохой и хорошей погоды.

Павел Игнатьич надел костюм с галстуком плащ, кожаную кепочку и около девяти, когда закончились новости, и начался какой-то концерт, собрался уходить. Как правило, по вечерам он всегда оставался дома, и теперь, собираясь по неотложному делу, вынужден был что-то соврать дочери.

– Пойду, прогуляюсь, – сказал он. – Мне нужно кое с кем встретиться. Если буду задерживаться, ложись спать без меня. И не забудь выключить телевизор.

В небесных глазах Жанны застыл вопрос, но каким-то врождённым женским чутьем девочка не позволила ему вырваться наружу.

…Мокрый асфальт отражал радужные круги фонарей, лоснился, как антрацит. Машины, проносясь по опустошённой улице, оставляли колесами две пенных колеи с лопающимися бесшумно пузырями.