Юрий Гельман - Зал ожидания (сборник)

– Ты не стесняйся, – продолжал малец. – Нам не жалко.

Тут он оглянулся на свою компанию, наблюдавшую за переговорами, и, как бы условно сообщая ей о моем отказе, выразительно пожал правым плечом.

– Нет, я этим не занимаюсь, – выдавил я.

– Напрасно, – сочувственно заключил пацан. – Знаешь, как бывает классно летать?..

От его сообщения слова застряли у меня в горле, сбились в комок и царапались, выбираясь наружу.

– Может быть, ты голоден? – спросил я. – Вы все, наверное, хотите кушать?

– Не без того, – нахмурясь, ответил малец, переводя взгляд на мой пакет с печеньем.

Я молча протянул ему едва начатый килограмм лакомства. Мальчишка выпростал из недр пиджачного рукава тонкую, с голубыми прожилками ручонку, но остановил непроизвольное движение.

– А тебе? – спросил он, проявляя вершины благородства.

– Да у меня через час автобус, – ответил я, смутившись. – Переживу как-нибудь…

– Правильно делаешь, что уезжаешь, – вдруг заявил мой собеседник. – Тут нечего делать. Хотя, везде теперь плохо…

– Да, вероятно, – подтвердил я. – А тебя как зовут?

– Вова, – ответил он, и уже как давнего приятеля, попросил, не сомневаясь на этот раз в моем согласии: – Ты бы дал еще денег, а?

– На клей? – настороженно поинтересовался я.

– Ну… сам понимаешь…

– Нет! – внезапно восстал я, расстроив мальчугана. – Лучше я куплю вам чего-нибудь поесть.

– Ха! Ты гонишь, дядя! – усмехнулся Вова. – Поесть мы и сами найдем. Ты денег дай!

В эту минуту лакированная дверь в благотворительность медленно открылась, и в пространство зала ожидания просочилась худенькая, полусогнутая старушка в коричневой фетровой шляпке, вышедшей из моды еще до моего рождения, в резиновых ботиках той же эпохи, полузимнем пальтеце бутылочного цвета с узким мехом неизвестного происхождения по воротнику. В руках у старушки была небольшая самошитая хозяйственная сумочка из кухонной клеенки, а в глазах – грусть и следы прежнего достоинства, безнадежно застрявшего в канувших временах.

Оглянувшись по сторонам, будто вспоминая, куда идти, старушка неторопливо засеменила мимо меня к лестнице, а я, в который уж раз за последний час, затаил дыхание. Да, я узнал ее, я не мог ошибиться. Это была Сталина Георгиевна – моя бывшая учительница по истории, с которой я никогда не дружил, которую откровенно даже не любил, в отличие от ее предмета. Впрочем, наши чувства были взаимны, и об этом знали все в моем классе.

И вот теперь, по прошествии четверти века, она, эта высокомерная гордячка с холодным эпохальным именем и не менее холодным сердцем, выходит вдруг из голландской забегаловки в нашем родном городе, где, должно быть, только что торопливо, опасаясь повстречать знакомых, проглотила примитивный гороховый суп и недоваренные биточки с вермишелью. И, проходя мимо меня, опускает глаза, будто внезапно узнает своего ученика. И, розовея от конфуза, убыстряет шажки, унося подальше от чужих глаз свою притупленную годами гордость и, вместе с ней, беспомощность.

– Смотри, дядя, – говорит мне в этот момент Вова, – у нее в сумочке хлеб, я знаю. Она берет его домой, к чаю. Ворует, наверное…

– Откуда ты зна… – успел сказать я.

И вдруг стайка пацанов вскочила с места, рванулась вслед за старушкой, и кто-то из них, выбив из слабых рук сумочку, подхватил ее, смеясь и ликуя на бегу. А она остановилась в растерянности, озираясь подслеповато по сторонам и бормоча вдогонку беспощадному и голодному детству:

– Там только хлеб, мальчики. К чаю. И ключи от квартиры. Денег нет, поверьте… Верните, пожалуйста, мальчики…

А они в дальнем углу огромного зала, наскоро вытряхнув и рассовав по карманам добычу, вернулись и подбросили к ее ногам сумочку с ключами. И тогда Сталина Георгиевна, унизившая меня тройкой на выпускном экзамене, позорно пошла домой, еще более согнувшись. А вечером она, наверное, будет пить голый чай и ждать следующего дня. Следующего обеда… Я видел это по ее удалявшейся спине…

В первое мгновение я хотел вскочить, нагнать пацанов, отобрать у них чужой хлеб, вернуть его беспомощной женщине и еще накостылять им по заслугам. Но что-то до боли жестокое заставило меня удержаться.

– Зачем… Зачем вы это делаете? – спросил я у Вовы.

– А что? Нас ведь туда не пускают, а больше негде… Дай денег, не жмись.

Я взглянул на него, наткнувшись на пронзительную безысходность, слишком четко отпечатанную на детском лице. И в эту минуту вдруг вспомнил, как в первом классе, и во втором, и позднее – мы покупали в школьном буфете пышнощекие булочки, а молоко нам давали бесплатно. А потом на большой перемене, как стайка воробьев, обсев скамьи во дворе, смачно, с голодным удовольствием поглощали эту ежедневную, традиционную сдобу, и еще болтали о своих восьми или девятилетних делах. И еще вспомнил, как макали перья в «непроливашки», и у Игоря Старченко пальцы всегда были в чернилах, а у близняшек Оли и Жени Беляковых постоянно перекручивались колготки… А еще нас всем классом водили в кино – на «Мальчиша-кибальчиша». И мы – каждый из нас в отдельности, и все вместе – точно знали, что живем в прекрасной, самой лучшей на свете стране.

И внезапно я поймал себя на том, что колебания моей долго сопротивлявшейся души качнули ее в сторону единственно верного, окончательного решения. Я поднялся, отряхнул с колен крошки печенья, вынул из кармана билет в Одессу и молча, не попрощавшись с новым знакомым, пошел в сторону кассы.

«Да, – думал я, – наша безалаберная жизнь действительно стала похожей на зал ожидания… И если это так, то должен же отыскаться кто-нибудь, кто не уедет, не покинет его навсегда, но вместо этого выметет мусор, и проветрит, и вымоет стекла. А еще – приберет на могиле родителей… И напишет еще сотни хороших стихов, и напишет новый роман, и издаст его. И к этому времени, может быть, зал ожидания превратится в настоящий дворец. Только не надо ждать, надо что-то делать…»

По дороге к приятелю, который, я надеялся, должен был меня понять, я зашел в адресный стол, затем купил бутылку водки. И уже дома у Леши, на кухне, где утробно дребезжал холодильник, я выпил стакан «Столичной», потом почти сразу еще один и, к удивлению своему, обнаружил, что меня совсем не разобрало. И тогда я набросал в блокноте план действий на завтра: отправить почтовый перевод Сталине Георгиевне, сводить вокзальных пацанов в баню и в столовую, купить русско-украинский словарь и зайти в заводское общежитие насчет комнаты.

Да, мне просто необходима была отдельная комната, пусть маленькая, крохотная, но – своя. Как иначе я бы писал стихи, как иначе я бы пыхтел над романом об этой жизни? На русском, на украинском – это теперь не важно. Но не в Нью-Йорке, не в Иерусалиме, не Бог весть, где еще, а – здесь. Только здесь, где я могу мыслить и общаться на родном языке. Где весенний город, умытый дождем, подставляет солнцу влажные ладони своих площадей. Где корни тополей проламывают асфальт, стремясь к свету, и городским коммунальным службам ничего с этим не поделать. Это – жизнь. Это – корни. И это – мои корни, и это – моя жизнь…