Гильермо Инфанте - Три грустных тигра

АХ НЕТ, это не то, это надо было слышать, его надо слышать, как он читает свои «Urchania Darii»:

И не раньше, не позже, а в этом самом месяце по улице мимо столовки прошел Рохелито Кастресино, и мы взялись перепевать имена всех наших знакомых на разные лады, это такая секретная игра — пока не подвалил официчел или как его там и не встрял в церемонию, и Бустрофедон приветствовал его своим, как он говорит, говорил, бедняга, намасте, только не ладонями, а тыльными сторонами, вот так:

и мы стали заказывать.

Бустрофасоль, сказал Бустрофедон собственной персоной, С белым рисом, попытался вставить я, но он сказал, Бустрофиле, Бустрофедончай, сказал Бустрофедон, Бустрофрикасе, сказал Бустрофиолетовый фазан, говорил только он и все время смотрел на официанта в упор (упершись), лоб в лоб, глаза в глаза, в оба, даже сидя он был выше официанта и великодушно слегка ссутулился, а когда мы расправились с ужином, он заказал десерт на всех. Всеподзыватель. Бустрофлан, сказал он и добавил, Бустрофеко, и тут я наконец быстренько вклинился и сказал, Три кофе, но, стараясь держаться повежливее, ляпнул не Пожалуйста, а Пожалуйся или Пожуйлиста, не помню, и совсем не помню, как мы выбрались оттуда живыми и никто не обвинил нас в терроризме за оглушительные взрывы, разрывы смога, смеха, и когда принесли кофе, даже раньше, и мы выпили и расплатились и покинули реставрацию, то уж распевали Вариации Квистризини (copyright, Boustrophedon Inc) Кофейной кантаты, сочиненной Бустроффенбахом:

и я задавал ритм, подражал, доказывал, что человек восходит к обезьяне, шимпанзировал Эрибо, отщелкивал в такт мелодии (то есть мне так казалось: когда я пьяный, у меня прорезывается чувство ритма) пальцами, ложкой и стаканом, а потом, на улице — ладонями и кончиками пальцев, языком и иногда пятками. Эх, эх, ЭХ! Как же мы жгли той ночью, черт, той Ночью Черта, на славу, Бустрофедон выдумывал самые путаные, свободные и простые скороговорки вроде Тридцать три корабля лавировали, лавировали, да не вылавировали, и всякие «кулинархранилуки», например, этот, такой старый, такой классный, такой вечный, классика, Аргентина манит негра, и тут же на спор с Рине придумал еще три: Мир и Рим; Город уснул-то от лун судорог; Ага! Напор велел: Европа нага! простые, да не легкие, наполовину кубинские, наполовину экзотические или полностью экзотические для третьего равно(м)удаленного лица, и я удивился, потому что Рине давал три подсказки (две подножки, сказал Бустрофедон, правая и левая, одесную и ошую): Гавана и испанский флаг (почему? да потому, что мы гуляли по Центральному парку между двумя центрами — Галисийским и Астурийским), и мимо прошла мулатка, и нашлась еще одна подножка (Б. сказал, получилось четвероногое: Гну или Ну или Ню), наша извечная тема, Звезда, разумеется, и он сбустрофабриковал о ней анаграмму (которую тут же и превратил в «гарна-маму»): Чудо-дива Ночь, и если загнать ее в темницу, сделать змеей, пожирающей собственный хвост, кольцом, получался волшебный круг, а в нем зашифрована и расшифрована целая жизнь, стоило только начать читать с любого из трех слов — колесо Фортуны: дива, ива, но, ан, ночь, чу, чудо, до, уд, удод, и все сначала, пока не закатится на самый Чердак Мироздания и оттуда не поведает свою историю нам (слышащим Душу Вещей), а еще она идеально и материально подходила Звезде, потому что это слово-колесо, фраза, анаграмма из девяти букв и девяти слов:

сама была звездой и всегда напоминала о диве.

Он зачитывал нам огромные куски из того, что сам называл своим Словарем Конечных Слов и Бесконечных Идей, я помню не все, конечно, но многие — и слова, и объяснения (а не определения), которые он приводил по ходу: как, кок, Кук, кик; ага, ара, Ада, сокрушаясь, что Адам по-испански — не Ада (может, по-каталонски так? спросил он у меня), ибо тогда это был бы не только первый, но и идеальный человек, объявляя боб лучшим из растений, а око — самой важной частью тела, и да здравствует число 101, потому что оно, как и 88 (благословенно будь), — тотальное, круглое, равное самому себе, неизменное в вечности и, как на него ни посмотри, всегда одно и то же, одно, хотя самое идеальное-преидеальное, говорил он, — это 69 (к радости Рине), абсолютное число, не только пифагорейское (доводя Куэ до белого каления), но и платоновское и (льстя Сильвестре: a mystic bold of writerhood объединяло этих двоих) алкмеоническое, потому что само на себе замыкается, а сумма его составляющих плюс сумма суммы равна (в этом месте Куэ вставал и уходил) последнему числу, и еще черт знает сколько числовых запуток, неизменно выводящих Куэ из себя, и, когда тот уже хлопал дверью, Б. замечал с истинно кубинским лукавством, У кого что болит, друзья, у кого что болит.