Гильермо Инфанте - Три грустных тигра

Бустрофедон вечно охотился за словами в словарях (уходил на семантические сафари), переставал появляться, запирался с каким угодно словарем, обедал с ним, в туалет ходил с ним, спал с ним, целыми днями гулял по полям (словаря), больше он никаких книг не читал и утверждал, рассказывал Сильвестре, что это лучше, чем сны, лучше, чем эротические фантазии, лучше, чем кино. Да что там — лучше, чем Хичкок. Потому что в словаре царил саспенс слова, заблудившегося в лесу других слов (иголка не в стоге сена, где ее проще простого отыскать, а в игольнике), и было слово, зашедшее в тупик, и невинное слово и виновное слово и слово-убийца и слово-полицейский и слово-спаситель и слово конец, и саспенс крылся в том, чтобы отчаянно искать слово по всему словарю сверху донизу и найти, и, когда слово всплывало, он понимал, что оно значит нечто совершенно иное, и это было почище, чем разгадать тайну последнего свитка (тогда он как раз пребывал в страшном возбуждении, потому что узнал, что слово «adefesio», то есть бредятина, происходит от Послания апостола Павла к Ефесянам, и говорил он не кому-то одному, а всем нам, Прикинь, старик, и это придумал тот самый, на ком ответственность за все несчастливые пары и супружеские измены и танго об изменах, ведь брак, может, и есть самая большая бредятина, — Бустрофедон был ярым противником брака (на то он и брак, говорил он), и ярым сторонником замужних дам — как с безупречной репутацией, так и с оставляющей желать лучшего) Мертвого моря, и печалился он лишь о том, что словарь, словари вмещают так мало слов, да и те он уже выучил наизусть все (на одно — «олисбос», что означает «фаллоимитатор», — он попался, как на крючок, и носил его во рту несколько недель и, к досаде Сильвестре, поминал итальянский фильм «Нет мира под оливами» как «Нет мыла под олисбами»), например определение собаки из Словаря Королевской академии: ж., домашнее млекопитающее из семейства псовых, весьма разнообразных размеров, форм и мастей в зависимости от породы, но всегда с хвостом, уступающим длиной задним лапам (тут он делал паузу), одну из которых самец поднимает для мочеиспускания, а потом делился своими счастливыми словами:

и чуть было не принял ислам из-за имени Алла́, идеального бога, и упивался крошечной разницей между аллегорией и аллергией и сходством забора, собора и запора и путаницей подобного и подробного, а еще составил список слов, обретающих иной смысл в Зазеркалье:

и отмечал перепады меняющихся местами слогов, чело и лечо, нора и рано, актер и терка, и не было этой алхимии конца, и он говорил и объяснял и толковал (он знал в этом толк) и играл словами до трех часов ночи (до тех пор, пока не стали передавать вальс «Три часа ночи», а ночь была точь-в-точь как та, когда он уел Куэ своей новой системой нерегулярного счисления, основанной на поговорке, которую он где-то вычитал (не исключено, что Б. предпочел бы сказать «подслушал»), мол, одна цифра стоит миллиона, где у чисел нет величины постоянной или определенной их порядком или местоположением, а есть произвольная, или переменная, или прикрепленная, и считать нужно: 1, 3, а после 3, естественно, не 4, а 77, или 9, или 1563, и тогда же он предсказал, что однажды все поймут, как несовершенна почтово-адресная система, логичнее нумеровать улицы, а каждому дому давать имя, и объявил, что идея близка к новому способу называть братьев или сестер — всем разные фамилии, но одно имя, и, несмотря на то что Куэ говнился (другого слова не подберешь, уж простите), это была короткая и счастливая ночь и все угорали, потому что в «Довиле» Сильвестре уцепился за карту, забракованную крупье — приятелем Куэ, двойку бубен, и сказал, что знает, где у нее верх, а где низ, не лицевая сторона и рубашка, а ноги и голова, знает, как поставить ее на ноги, Интуиция и ничего больше, сказал он, всем известно, двойка бубен всегда ложится одинаково, и Бустро страшно понравился этот графический палиндром, и он побился об заклад, что Сильвестре не сможет его разрушить, разгадав истинную направленность двойки, а Куэ сказал, что Сильвестре мухлюет, но тут Бустрофедон встал на его сторону и спас тем аргументом, что невозможно мухлевать одной-единственной картой, и уговорил Сильвестре сыграть в многоугодник (так он выразился), и Сильвестре спросил у всех, кроме Б., известно ли нам в точности, что такое шестиугольник, и Рине сказал, это многоугольник с шестью сторонами, а Куэ сказал, геометрическое тело с шестью гранями, а Сильвестре возразил, нет, это уж шестигранник, а я взял и нарисовал (Эрибо, понятное дело, не было: иначе бы рисовал он) на бумажке:

и тогда Сильвестре раскололся: на самом деле, это куб, потерявший третье измерение, и добавил в чертеж вот что:

и сказал, что, когда многоугольник найдет свое потерянное измерение и мы узнаем, как ему это удалось, мы сможем найти и четвертое, и пятое, и все остальные, сможем свободно разгуливать между ними (по бульвару Измерений, сказал Б., маша в сторону бульвара Испытаний) и войти в картину и встать в определенной точке и путешествовать из настоящего в будущее, или в прошлое, или еще куда-нибудь, стоит лишь открыть дверь, и Рине тут же пустился рассказывать про свои изобретения, вроде машины, которая превратит нас в световой луч (или в теневой луч, вставил я) и запустит на Марс или на Венеру (чур, я на Венеру, попросился Бустрофедон) или еще подальше, а через некоторое время другая машина перепревратит нас из света в твердые огни и тени, и мы станем космическими туристами, а Куэ сказал, Все равно что промежуточные порты захода, а Б. ответил, Порты Восхода и Заката, и Куэ совершил ошибку (Б. писал «ашипку»), признавшись, что однажды выдумал историю о любви, как один землянин знал, что на некоей планете в другой галактике (и Бустрофедон тут же перевел с греческого или с латыни, на пути всякого молока) живет женщина, которая его любит, и он тоже безумно в нее влюбляется, и оба знают, что это воистину трагическая любовь, ибо встретиться им не суждено, они обречены любить друг друга в молчании бесконечного космоса, и, конечно, Бустрофедон не мог удержаться и под самый конец ночи взбесил Куэ, сказав Трайстар и Изонда, и все (трам-пам-пам, трам-пам-пам, все уходят по домам, а у кого дома нет) так получилось, что — вот интересно (и не тесно) — мы повстречали Куэ в «Лас-Вегасе», а он всю ночь от нас бегал, потому как был с телкой, в народе давалкой, бабой, нимфой (может, я и говорю, как Бустрофедон, но извиняться не стану, это я нарочно, внеурочно, жаль только, что не могу так по-настоящему, естественно, всегда (всегда, включая прошлое, не только в будущем) забыть про свет и тени и светотени, про фотографии, ибо лучше один раз услышать его, чем тысячу раз увидеть), русой, высокой, белой, очень светлокожей, хорошенькой, фотогеничной моделью, просто куколкой, и Куэ сделал зверское лицо и стал говорить своим радиоголосом, а Б. бросил ему, Э, да в клубе полно элементарных частиц, и мы застебали его от души, и Бустро придумал криминальный призыв: Арсенику всем Куэ! и это был гимн той ночи, пока ночь не закончилась, и я хотел сделать его и гимном рассвета в тропиках, но Рине сказал, какие гимны в шесть утра, и я заткнулся и запнулся и недобрым словом помянул культуру, которая вечно своей метафизикой засрет всю малину.