Гильермо Инфанте - Три грустных тигра

Так вот, вернемся к нашим баранам… отпущения. Этот парень, Морнар, приехал убивать сеньора Троцкого, который как раз писал мемуары, а писал он, справедливости ради надо сказать, куда талантливее Сталина, Жданова и прочих. Я бы не удивился, узнав, что убийцу к нему подослали из зависти; вот уж эта зараза прет в литературном мире, как сорняк. А иначе зачем Антон Арруфат хочет написать книгу-пистолет? Затем, чтобы меня пристрелить, в литературном опять же смысле. Но есть еще Пиньера в пороховницах!

Все мастера вляпываются в одну и ту же неприятность со своими учениками, эпигонами, последователями и т. д., вот и Л. Д. Троцкому не следовало бы учить таких письму. От мастерства (особенно в литературе) добра не ищут. И вот тут мы приближаемся к «невралгической точке» проблемы. Подозреваю, что, когда Троцкий решился написать свою драму, ибо, признаем раз и навсегда без ненужных обиняков, воспоминания тех, кто творит, или творил, или будет творить историю, — не что иное, как исторические драмы. Сочиняя драму, не устаю я повторять, об антагонизме мастера-учеников, он встал перед выбором между реализмом, соцреализмом, эпическим методом и символическим. И выбрал последний. А с чего, собственно, символический метод? — возможно, зададутся вопросом любители задаваться вопросами или любители реализма, либо соцреализма, либо эпического метода или любители проверить эту жизнь на прочность, кому что нравится.

А выбрал он символический метод, потому как он ему нравился, выбрал, так сказать, руководствуясь животными инстинктами, как мы выбираем свиную отбивную, а не жареную рыбу, потому как больше любим свиную отбивную [73] Не путать с той «Свиной отбивной», которая наряду со «Шлангом», «Погоняйлом», «Кинг-сайзом» и «Третьей ногой» составляет первую пятерку в байках гаванского сексуального дна. Примеч. автора. . Троцкий, проще говоря, заказал свиную отбивную. Теперь разберемся, предполагает ли выбор свиной отбивной или символического метода миксологизацию и мифологизацию и миксомифологизацию (или мифомиксологизацию) антагонизма мастера-учеников, каковое, как мы уже доказали, эквивалентно, так сказать, антагонизму свиной-отбивной-жареной-рыбы. В любом случае, наверняка предполагает миксологизацию и мифологизацию и мифомиксологизацию, или миксомифологизацию антагонизма жареной-рыбы-свиной-отбивной, иначе говоря, антагонизма учеников — мастера, или мифологизацию и миксологизацию и миксомифологизацию, или мифомиксологизацию виновников этого антагонизма, или битву жареной рыбы со свиной отбивной. По-научному, ихтиосархомахию. Солянка сборная, как говорится. И не более того. В декорациях (декорациями и ничем иным, уясним себе раз и навсегда, был chateau крепостного типа, где преступник умертвил жертву) реализма, или соцреализма, или реалсоциализма они оказались бы демиксологизированы и демифологизированы и демиксомифологизированы, или демифомиксологизированы; в эпических декорациях роли бы, выражаясь технически, поделили герои и злодеи. В декорациях Троцкого, этого Агамемнона России-Клитемнестры, они оказались бы — и оказались ведь — мифологизаторами и мифомиксологизаторами, или миксомифологизаторами своих собственных политических личностей. Однако антагонизм, следует уточнить, оставался бы неизменным в обоих или во всех трех или четырех концепциях.

Отсюда с неизбежностью следует вот что: добрая или дурная сущность писателя. «Дурная сущность» Троцкого оказалась на кону, когда он выбрал символический метод для своего убийства? А выбери он реализм, или соцреализм, или реалсоциализм, или эпический подход для вышеназванного события — пришлось бы прибегнуть к «доброй сущности»?

Эти два вопроса наводят нас на следующие размышления: а нет ли особой подоплеки у сущности убийцы? Разве добрая сущность при выборе этих двух форм не перестает быть доброй из-за отказа от третьей, то есть божественной концепции, она же идеальная сущность мастера? Или убитый накладывает рамки, в данном случае, крепость своего черепа, сопротивляясь убийце или его проникающему инструменту, разницы особой нет, то бишь настырному ледорубу? Тут, как сказала бы домохозяйка у овощного лотка, есть из каких корешков выбрать.

И в силу чего символический метод обязан подчиняться дурной сущности убийцы? Или убитого, а это практически одно и то же? В тот вечер убийц (они выиграли, убийцы выиграли, а как же, потому что довели корриду до конца, и в час истины, или minute de la verité ученик, подобно тореадору, нанес последний удар своему быку отцу-мастеру, лидеру) строго выполняются все условия антагонизма мастера — учеников. Ни разу конфликт или драчка (которая для сына-автора закончилась бы парой шлепков по заднице от отца-мастера) не обесценивается или, как выражаются профессиональные фокусники, не дематериализуется; ни разу отпущение грехов мастерам и «гибрис» (или задиристость) учеников не предстают менее правдиво, чем получилось бы в реализме, или соцреализме, или реалсоциализме или эпическом методе; ни разу предполагаемые или мнимые недобрые намерения Троцкого не срываются, как у его учеников, в миксомифологизацию, или мифомиксологизацию и мифологизацию, или миксологизацию собственно антагонизма. А это все равно что сказать — чужого. Художественное решение, идеологическое содержание и мотивация сливаются в одно целое: заявленный конфликт. Или, как сказал бы автор криминальной хроники: происшествие.

И наконец, кое-что, представляющее, как мне кажется, немалый интерес: вполне вероятно, что родители Морнара (так же, как и многие другие родители, включая родителей Сталина, что, в общем, то же самое, потому что Жак Морнар и есть Сталин, это всякий знает) скажут: Ох, озорует пацан! Надо же, чего удумал, Троцкого порешить! Это простонародное определение дурной сущности. Иногда бывает так, что довольно частое для людей представление, или mirage, заставляет их принимать убийцу за убийцу в принципе, и тому приписываются все мифологизации и миксологизации и мифомиксологизации, или… (всё, устал!), которые он вложил в убийство. То есть в свои планы. Это видение, или mirage, нарушает уравнение, и «добрая сущность» автоматически становится дурной. Автоматически, читай по инерции, механически, то есть нет дурной сущности как таковой, а есть субъективизация сущности убийцы. Как говорится, пакость маленькая, а сердце радуется.

Кстати, о родителях, чуть не забыл сказать, что в прекрасную пору моей юности, в Сантьяго-де-Куба, у причалов я познакомился с матерью убийцы, или ученика, Каридад Меркадер, которую соседки неизвестно почему называли Качита. В девичестве пригожая девица Качита родила сыночка Сантьягито, ублюдка, как тогда говаривали кумушки, то есть безотцовщину («ребенка матери-одиночки» в местных гражданских органах), отсюда фамилия Меркадер, разумеется, куда более кубинская, чем Джугашвили. Каридад Меркадер, напевая колыбельные тогда еще маленькому Чаго в колыбели, говорила или повторяла (если говорила больше одного раза) фразу, которую, вероятно, следует счесть предначертанием, предсказанием, пророчеством или попросту направленной в будущее сплетней. Эта примерная мать (как сказала бы моя сестра Луиса) говорила: