Гильермо Инфанте - Три грустных тигра

Рассказывают, что незнакомец первым делом спросил не о том, где в этом городе можно утолить голод или жажду, а о том, где находится дом за высокими стенами, и, не отряхнув дорожной пыли, направился к своей цели, последнему прибежищу Льва Сына-Давидова Троцкого, старого эпонима, пророка еретической религии, мессии, апостола и еретика в одном лице. Путник, криводушный Жак Морнар, ведомый своей пылкой ненавистью, добрался до простого жилища великого иудея, даже именем схожего с бронзой и камнем, чей лик, казалось, облагораживали отсветы дум мятежного равви. Библейского старца отличали гордый, словно бы дальнозоркий, взгляд, старинная повадка, суровое чело и та дрожь в голосе, что свойственна смертным, коих боги наделяют даром веского красноречия. Будущего убийцу — бегающие глаза и осторожная, пугливая походка: и то и другое было столь невыразительно, что в диалектическом уме саддукея так и не сложился образ нового Кассия или Брута.

Вскоре они стали учителем и учеником, и, покуда благородный и радушный хозяин, позабыв о собственных заботах и печалях, позволял привязанности выжигать тропку любви к доселе скованному льдом сердцу, в пустой и черной как ночь дыре в груди злодея медленно, мрачно, неотступно зрел зародыш самой низкой измены — или хитроумной мести, ибо поговаривают, что в глубине его взора всегда тлела будто бы скрытая обида на того, кого с изощренным лицемерием он подчас называл Мастером с большой буквы в ознаменование важности этого знакомства. Их нередко видели вместе, и хотя добрейший Лев Давидович — так теперь мог обращаться к нему тот, кто не выдал собственного торгашеского имени, прикрываясь подложными верительными грамотами, — усиливал меры осторожности, — ибо, как и в схожей римской трагедии, не было недостатка в дурных предзнаменованиях, мимолетных пугающих озарениях и вечном ожидании покушения, он неизменно в одиночестве принимал молчаливого или временами — как в тот злосчастный день — смиренно молящего о совете посетителя. В бледных руках тот зажал обманчивые бумаги; его синюшное, тощее, дрожащее тулово укрывал лапсердак, показавшийся бы подозрительным в столь душный вечер более недоверчивому глазу, однако ни бдительность, ни систематическое сомнение — привычка оглядывать — не были сильными сторонами бунтаря. Под одеянием подлец скрывал вероломный клинок, убийственное тесло, резак, а еще глубже — душу пса, верного новому царю России. Простосердный ересиарх просматривал якобы рукописи, когда негодяй нанес предательский удар, и стальной бердыш засел в убеленном благородными сединами черепе.

Вопль полнит тихие покои, и приближенные (Гаити не пожелало послать своих говорливых негров) поспешно устремляются туда, готовые схватить виновника. «Не убивайте его», — успевает отдать приказание великодушный иудей, и взбешенные соратники повинуются тем не менее его воле. Сорок восемь бессонных, скрашенных надеждами часов длится несравненная агония именитого вождя, он умирает в борьбе, как и жил. Жизнь с ее политической суетой больше не принадлежит ему; ныне он обладатель славы в вечности истории.

Край-безоблачной-ясности-воздуха, четверг, 16-е (N.P.) — Лев Давидович Бронштейн, архидиакон, влачивший также псевдоимя Тротский (sic), скончался в сем городе сегодня в вагнеровской агонии, извергая стоны с экуменическими скруглениями каденций, после того как Якопус Морнардус, или Мерседер (sic), или Мольнар извлек в схоластическом таинстве из якобы подмастерьева, а в действительности вероломного и изменнического жилета, упрятанного под тавтологическую шинель, словно вековечный Яго, занесший руку на Отелло, чья Дездемона — Россия-Матушка, терзаемого ревностью к демагогиям нынешней высокой политики и увлекаемого на дно свинцовым грузилом опасностей антисталинистской авантюры, начатой им — справедливая аналогия — на острове Принкипо, богоубийственное оружие. Вероотступник обнажил в ту сумеречную Valpurgis Nach (sic) смертоносную пику, или иудейский пробойник, или жалкое, алчущее конца кайло и забил его со злобным прицелом в череп, полный дьяволических тезисов, антитезисов и синтезов, в диалектическую маковку льва, рыкающего идейно туманно, но философски наивно: покончил с сим во время оно рассветным, а ныне закатным образом, с символом отца-ортодокса и еретика, явив себя, favori [71] От фр. любимый. , вновь вступившего в таинственные и неисчислимые переходы Лекумберри, минотаврически запертого в лабиринте молчания и угрюмого прислужника. Говорят, Лев Давидович, прежде чем выдохнуть последний или апокалиптический, а потому показательный чох, произнес в некоем подобии сумерек богов в изгнании, в политическом Strung-und-Dran (sic), на Страшном суде истории, словно новый Иоанн Паннонский, ответствовавший на грубое вторжение аргументов нового Аврелиана в его богословскую частность, исторг: «Я словно одержимый, пронзенный мягким топором».

Я вот лично уверен: никто точно не знает, на кого работает. Этот малый, Морнар (строго между нами могу вам сказать, что по-настоящему его зовут Сантьяго Меркадер и он кубинец, я-то знаю, вас хлебом не корми, подкинь подробностей), приехал из Мексики ex professo [72] Специально ( лат. ). убить русского писателя Льва Д. Троцкого и втерся к тому в доверие под предлогом рукописей, которые маэстро соблаговолил прочесть и критически оценить. Троцкий так и не узнал, что Морнар пахал, как литературный раб, на Сталина. Морнар так и не узнал, что Троцкий пахал, как лошадь, на литературу. Сталин так и не узнал, что Троцкий с Морнаром пахали, как (извиняюсь) негры, на историю.

Когда Морнар ступил на ацтекские земли, стояла ночь и темень, как у негра в ухе, намерения же его были черны как эта ночь, подходящая, чтобы прятать трупы. Убийца, как водится у эпигонов, не отличался оригинальностью. У него, разумеется, немало предшественников, ибо история сей юдоли слез полна насилия. Вот почему я терпеть не могу историков — всеми силами души ненавижу насилие. Каковое, кажется, есть двигатель нашего мирка. Хотя насилие насилию рознь.

Французская аристократия, к примеру, пребывала в упадке, когда революция, Дантон, Марат и компания с ней покончили. Однако незадолго до того она пережила, как говорится, золотые дни расцвета, son age d’or. Я в этой эпохе разбираюсь будьте нате, прочел от корки до корки все до единого мемуары, написанные тогда, и до, и после… в общем, чтоб не утомлять вас эрудицией, которую и сам терпеть не могу, так же как всяческих экспертов и тому подобное, просто повторю: я назубок знаю все сплетни об этой Aristocratie, аристократии, здорово прогнившей, к слову: каждые полгода из Версаля приходилось переезжать в Лувр, потому что лестницы, переходы и залы дворца были невозможно загажены испражнениями и прочими выделениями знати. Еще через полгода приходилось переезжать из Лувра. А знаете ли вы, что королевский дантист, вместо того чтобы выдрать зуб, оттяпал Людовику XIV огроменный кусман нёбной занавески, и несчастный подцепил жуткую инфекцию, сопровождавшуюся таким зловонием, что люди боялись подходить к Королю-Солнцу, чтобы не упасть в обморок. Вот такие пироги. Что, однако, никак не оправдывает изобретение гильотины: все же отрубить ближнему голову — не лучший способ борьбы с дурным запахом изо рта.