Дэвид Мэйн - Ной

– Мм-м?

– Яфет!

Юноша открывает глаза и поднимается на локтях.

– Ой, па, привет.

К Ною быстро возвращается голос:

– У нас есть дело. У тебя еще будет время познать свою жену. Сейчас нам надо потрудиться. Понимаешь?

– Да, пап, – улыбается Яфет. – Как скажешь.

Все семейство входит в спальню и окружает Ноя. Сумрак спальни наполняется заботой. Сим и Бера, Яфет и Мирн. Жена Ноя, протягивающая ему чашку с водой. Хам, которого он не видел четыре года. И этот призрак. Привидение.

– Хам, – удается произнести Ною. Он делает глоток воды. Это приносит облегчение.

Хам склоняет голову:

– Отче, моя жена. Илия, мой отец.

Ной окидывает девушку изучающим взглядом и пьет. Высокая. Выше их всех. Похожа на иву. Бесцветная. Кожа, что у рыбы – белая как мел, под ней видны переплетения красных и синих вен, как жилки у листочка. Волосы серебром ниспадают на спину, словно ручей, текущий по хрусталю. Глаза светло-серые, ресниц почти не разглядеть. Ной замечает, что Сим держится от нее подальше, глядит то на нее, то на Ноя, ожидая его реакции. Ладно, Сим.

– Мир тебе, дочь, – говорит Ной.

– И тебе, – кивает она. – Благодарю.

– Я полагаю, ты из северных племен?

– Я с далекого севера, – отвечает она, – где снега столько же, сколько здесь песка.

Ной решает не спрашивать, что такое снег. Видимо, название какого-то растения.

– Значит, мой сын взял тебя в жены?

– Да, отче.

– Он хороший муж?

Она легко улыбается, обнажая изящные резцы и клыки, острые, как у лисицы:

– Я не жалуюсь.

– Хорошо. – Ной тоже одаряет ее улыбкой, и в комнате становится легче дышать. Напряженным остается только Сим. – Если вдруг захочешь пожаловаться, обращайся.

– Я запомню.

Хам прочищает горло:

– Отче, когда у тебя будет возможность, прошу, объясни Симу, что моя жена не явилась из преисподней и не собирается поглощать наши бессмертные души.

Яфет хохочет, Сим краснеет, а жена Ноя цокает языком.

– Я никогда не говорил… – начинает Сим.

– Ты бы его слышал, – не унимается Хам, – спрашивает: «Брат, ты знаешь, кто она?», «Ты знаешь, кто породил ее?» – «Как не знать, – отвечаю, – отец ее породил, торговец с севера, погибший в кораблекрушении под Киттимом».

Яфет, смеясь, тыкается головой в живот Мирн.

– В свою защиту хочу сказать, – затягивает Сим, – что мне были явлены все знаки. К тому же ты должен признать, отец, она не похожа ни на одного человека из тех, кого мы видели раньше.

– Поэтому она мне и нравится. – Хам подмигивает Илии, а она подмигивает ему.

Ной поднимает руки:

– Довольно. Илия, прости моего суеверного сына. Он не желает тебе зла.

Она склоняет голову и мягко улыбается:

– Он мне его и не делал.

– Теперь все в сборе, – продолжает Ной. – У нас много работы: построить корабль, собрать животных. Предлагаю распределить обязанности и взяться за дело.

– Тебе же нехорошо, – ворчит жена, кладя ему руку на лоб.

Он отмахивается от нее:

– Потом отдохнем. На улице лес, что с ним делать – известно. Нужно отправиться в путь и собрать тварей Божьих. Промедление опасно. Потоп начнется, а мы не готовы. Нам это надо?

Никто не спорит.

– Бог в помощь, – говорит отец моего мужа. – Теперь ступай.

Вот так. У меня пригоршня медяков, дали в спутники осла, еды на пару недель, а он хочет, чтобы я проехала двенадцать сотен миль. От меня ждут, что я привезу всякой твари по паре, не меньше. Беда людей, полагающих, что Бог поможет, заключается в том, что они искренне в это верят.

Я еду на юг, к кромке воды к северу от южного моря, стараясь держаться крупных торговых путей. Укутанная в дорожный плащ, я подгоняю осла. (Даже не мула. Перед отъездом он сообщает, что мулы им нужны для тяжелой работы. Я спрашиваю: «А что, моя работа легкая?» – и, разумеется, не получаю ответа.)

Мимо меня проплывает равнина. На севере все как будто залито белилами, словно близость к Богу лишает красок. Даже небо белое. Люди, живущие там, носят желтую или серую одежду – естественные цвета шерсти и льна. На юге местные окрашивают материю индиго и горчицей, отчего становятся похожи на мухоловок и турманов, стайками порхающих в небе.

За десять дней я покрыла двести миль. Полупустыня осталась позади. Сейчас я еду через степь, где бледно-зеленая трава смешивается с сухой и желтой. Вокруг меня пьяно порхают оранжевые, зеленые, черно-синие бабочки. Кажется, все существа добиваются в жизни успеха. Только не я. (Мой осел тоже рад бы добиться успеха, но он как-никак всего лишь осел.)

В полуразрушенной рыбацкой деревеньке я торгуюсь за место на грузовом судне. Капитан неразговорчив, покрыт морщинами, черен и склонен верить в дурные приметы. Он наг, если не считать набедренной повязки, и прихрамывает.

– Мне почти нечем платить, – предупреждаю я.

– На корабле есть место, – пожимает он плечами. – К тому же, если я совершу доброе дело, Бокатаро будет добра ко мне.

«Бокатаро, – приходит мне в голову догадка, – имя местной богини».

– С другой стороны, – зевает капитан, – откуда мне знать наверняка? Никому не под силу предсказать настроение Бокатаро. Она может прогневаться за то, что я помогаю язычнице, и дело кончится страшной бедой.

Капитана зовут Ульм. Я прошу, чтобы он прервал свое путешествие и отвез меня на юг, но получаю отказ. Он собирается выйти из этого небольшого залива и пойти морем к восточному берегу. Весь путь составит около сотни миль. Ульм твердо уверен, что его баржа на большее не способна.

Может, он и прав. Лодка крепкая и широкая, но в длину не превосходит тридцати локтей. Она отчаянно скрипит, качаясь на волнах. Тюки, накрытые синей парусиной, закреплены на палубе так, что места хватит только пяти-шести матросам, которые будут управлять парусами. Паруса два: большой треугольный – в центре палубы, поменьше – на носу.

Они собираются загрузить корабль вечером и отплыть на рассвете. Ночью я просыпаюсь от громких криков и ударов волн, которые грозят опрокинуть судно. Резкий рывок, швартовы лопаются, и лодка отплывает от берега во тьму. Облака затягивают луну, света достаточно, чтобы убедиться в том, что его недостаточно. («Дурное знамение», – сказал бы мой муж.)

Паруса нераскрыты, и матросы кидаются их поднимать, прикладывая все усилия, чтобы выдержать правильный угол, иначе мачта сломается, как лучина. Два крепких матроса с Ульмом склонились на корме над румпелем в восемь локтей – он крепится к большой лопасти, служащей рулем. Они пытаются усмирить лодку. Румпель вырывается из их рук, словно пойманный преступник.

Я хватаю за плечо Ульма и ору, стараясь перекричать воющий ветер: