Катажина Грохоля - Хьюстон, у нас проблема

Нет, не может быть.

Только не Алина.

Надо это выяснить.

Но потом – потому что в дверях клиники появляется старичок и машет мне рукой.

– Забирайте его, уже спрашивали, где хозяин!

Я возвращаюсь в клинику, с извиняющейся улыбкой забираю пса и выслушиваю указание наблюдать за ним.

– Ничего не могу вам пока сказать, – сообщает ветеринар. – Все станет ясно не раньше чем через пару дней. Всю следующую неделю вам придется приносить его сюда на капельницы – если он, конечно, выживет. И следите, чтобы он пил. Много.

Я выхожу с розовой сумкой из лечебницы. Заглядываю в маленькое окошко: у пса в вене катетер, лапа перевязана, он лежит на боку и отдыхает. Наверно.

Всю субботу – с перерывом на капельницу – я провожу с собакой. Геракл мало двигается, почти совсем не двигается. Дышит часто и тяжело, и я не уверен, совсем не уверен, что он сможет выкарабкаться.

Мне надо ехать в больницу к матери, она звонила уже три раза, чтобы я подъехал часам к трем.

Я стучу к Крысе, спрашиваю, могу ли я принести им Геракла, – ему нельзя оставаться одному.

– Конечно, Иеремиаш, у тебя есть дела поважнее сейчас, не волнуйся, мы им займемся.

Ани нет, она уехала в лагерь, вчера заходила попрощаться, я ей дал фотоаппарат, старый, но хороший, полуавтомат, она в три минуты поняла, как с ним обращаться, и была просто на седьмом небе.

Крыся берет у меня собаку, ласково, но уверенно, лапа с катетером висит, как тряпочная, Геракл не протестует, только смотрит на меня этими своими черными глазищами, отдается рукам Крыси, а потом голова у него бессильно падает. Он очень слабый, очень.

– Ему нужно пить побольше, – говорю я. И не хочу его оставлять.

Все-таки лучше было бы, если бы он был со мной, – вдруг что-нибудь случится.

– Иди уже, Иеремиаш, – и Крыся закрывает дверь.

В больнице, выходя из лифта, я натыкаюсь на профессора. Он явно рад меня видеть, но я не могу ответить ему взаимностью.

– Иеремиаш, как хорошо, что ты приехал, я иду за мороженым, твоя мама хочет мороженого, – объясняет он. – Можно тебя на минутку? – и он показывает на лифт, из которого я только что вышел.

Меня можно. Мы стоим перед больницей. Погода просто сказочная, лето прекрасно.

– Хорошо, что я тебя поймал, потому что хватит уже недоговоренностей, хватит скрытничать и темнить, неизвестно, выздоровеет ли твоя мама, мы должны быть готовы ко всему, но сейчас главное – ей помочь.

Как это – ко всему? Что это за глупый оборот такой – готовы ко всему?

– Да, я знаю, – говорю я.

– Операция – это ведь не только физическое испытание, это еще и причина возникновения совершенно новой психологической ситуации. Потому что женщины… они так устроены, что… они думают, что вместе с отнятой грудью… – он вдруг начинает плакать, – они думают, что перестают быть женщинами, если им отнимут грудь. А ведь это неправда. А женщины очень тяжело переживают мастэктомию. Но этим уж займусь я.

О как. Интересненько. Он что, отдаст ей свою?

И чего это он вообще собрался этим заниматься?

Вот я неудачник, неудачник, неудачник.

Что я должен делать? Как себя вести? Зачем он из меня делает своего духовника? И откуда вообще такая решимость? Я, честно говоря, совершенно не готов к теплым, доверительным отношениям с ним. Мне вполне достаточно понимающего взгляда или многозначительного щелчка пальцами, а это – оно мне надо?

– Хорошо, – говорю я на всякий случай.

Не знаю, как он там собирается этим заняться, но если хочет – пускай занимается, его дело.

– Я могу на тебя рассчитывать?

– Так ведь это моя мать, – напоминаю я ему раздраженно. И вообще-то, если уж на то пошло, это я должен был бы у него спрашивать, могу ли я на него рассчитывать.

– Твоя мать может не выжить, ты вообще отдаешь себе в этом отчет?

А вот это как раз совершенно невозможно.

И выходит за все рамки.

Что он несет? Мне надо поговорить с врачом, я, видимо, что-то пропустил – с какой стати этот старый пердун устраивает мне сцены, как в зале суда? Тоже мне, специалист! У юристов вообще есть такая склонность, особенно у пожилых: их хлебом не корми, дай только устроить кому-нибудь судилище…

– Я бы хотел, чтобы у тебя был мой номер телефона. – Голос профессора звучит печально, когда он диктует мне цифры, которые я послушно забиваю в свой мобильник.

– Да, да, – повторяет он как бы самому себе, а потом снова смотрит мне прямо в глаза: – Это очень важно, но это моя роль. Женщины после операции часто чувствуют себя ущербными, твоя мать должна понять, что для мужчины, который ее любит по-настоящему, все это не имеет никакого значения.

Для меня – конечно, не имеет, что он меня поучает, ей-богу!

– Ну, и еще мы должны с тобой как-то поделить обязанности, ей нужно будет, чтобы рядом все время были люди, которые ее любят.

Я надеюсь, мне не придется с ней жить. Ну или хотя бы пусть она переезжает ко мне. У меня, по крайней мере, есть лифт. Хотя, насколько я знаю свою матушку, – об этом даже речи быть не может.

– Твоя мама уже пару недель знает, что положение очень, очень серьезное. Она не хотела тебе об этом говорить, пока не будет уверенности на сто процентов. Но теперь я рад, что…

Хьюстон, у нас проблема!

– Я рад, что все разъяснилось, – он подает мне руку.

Что разъяснилось-то? И что должно было разъясниться?!!

Я смотрю, как он уходит размашистым шагом, как будто идет на заседание суда, а не за мороженым. Вынимает телефон, разговаривает. Вот интересно: со мной матушка ничего не хочет, а профессора, своего партнера по бриджу, гоняет за мороженым. Как будто она как минимум беременна от него.

Я взбегаю на второй этаж, потому что рядом с лифтом собралось много народу, даже коляска инвалидная стоит.

Матушка сидит на постели, элегантная в своем халате. Она подставляет мне щеку для поцелуя, три бабы по соседству пялятся на меня, это у них такое развлечение – попялиться на сына пани с раком.

Матушка встает с постели, берет меня под руку, чего я не люблю, потому что это старомодно и глупо, а кроме того, выглядит так, будто я ей в какой-то степени принадлежу. Я никогда не любил с ней так ходить, а у нее на улице, бывает, случаются такие заскоки.

– Пойдем в комнату для посещений, я Зигмунту сказала, что мы там будем.

Мы садимся у окна, матушка смотрит на деревья, словно забыв о моем присутствии.

– Зигмунт мне обо всем рассказал, – начинает она.

– О чем – всем? – задаю я глупейший вопрос, потому что и правда не понимаю, о чем вообще идет речь.

– Понимаешь, у меня такое впечатление, что до тебя не совсем все доходит. Но я даже рада, что ты… что ты не чувствуешь себя неловко.

Не знаю, как я должен себя чувствовать. Если бы знал – может быть, и чувствовал бы себя неловко.