Катажина Грохоля - Хьюстон, у нас проблема

– Хуже!

– Так в чем проблема-то?

– Проблема во вранье! В обмане! В неуважении!

– Значит, ты бы хотел, чтобы мама… что? Пришла к тебе и рассказала, что спит с мужчиной, и попросила благословения?

От мысли, что моя мать может спать с мужчиной, мне снова делается дурно. Нет, Инга не может так думать на самом деле!

Да нет, не спят они друг с другом, не спят!

– Сказать тебе правду, Иеремиаш?

– Правду о моей матери? Ты что-то знаешь?

– Правду о тебе.

– Ну, слушаю, – я сажусь за стол в кухне.

На улице неожиданно начинается дождь, из открытого окна веет свежестью. Капли стучат по карнизу. Я слегка прикрываю окно и смотрю на Ингу.

– Ты и сам это все знаешь. Только не хочешь в это верить, сопротивляешься… защищаешься тем, что не говоришь об этом. Ты не звонишь Алине, ты не…

Да что она снова несет? При чем тут Алина вообще?

– У меня сейчас есть более важные дела, – перебиваю я ее на полуслове.

– Ты сказал, что слушаешь, – так слушай, – Инга наклонилась над столом и помолчала. – Ты до сих пор, как ребенок, думаешь, что если ты чего-то хочешь – то обязательно так и будет. Ты и кино любишь потому, что любишь иллюзию, сказку. А реальнастость ты видеть не хочешь?

– Реальнастость?

– Реальности.

– Реальность.

– Ну да, реальность. Life is life. Жизнь есть жизнь. У тебя нет времени на разговор с Мартой, нет времени на разговор с Алиной, у тебя может не быть времени на разговор с матерью, а ведь она может умереть! На такой, знаешь, настоящий разговор. Чтобы понять друг друга, а не просто обменяться словами. Это может быть последний раз, последний разговор с этим человеком в твоей жизни – ты это понимаешь, don’t you? Но нельзя прятать голову в песок, потому что тогда твоя задница оказывается наверху… Ты сейчас злишься, ты так напуган, потому что твой отец тоже dead!

Вообще-то мой отец в могиле вот уже двадцать лет как лежит и никому не мешает, а она мне про отца талдычит. Какое он-то к этому отношение имеет?

– Ты сердишься. Ты очень сердишься. Как Марта тебя такого выдерживала?

Как, действительно?

– Не беси меня, Инга, – говорю я, жалея, что позвал ее. Это у меня затмение какое-то было. Надо было просто нажраться – и самому во всем разобраться.

– Я за тебя – и поэтому говорю тебе правду. Зачем тебе неправда? Так не делает друг. А я твой друг. И я тебе говорю: перестань злиться, поговори с ней, ты же уже не ребенок!

Я не ребенок? Где-то я уже это слышал…

А может быть, всем женщинам на свете загружают диск с одними и теми же словами в память: ты не ребенок, остановись, делай то-то и то-то? Ты надеваешь короткие штанишки, а снимаешь длинные?

С чего бы моей матери умирать?

– Ты меня не понимаешь, Инга, – говорю я наконец, а дождь все льет и льет, наконец-то, такой был зной, что дышать нечем было. – Речь ведь идет не о том, что я чего-то боюсь…

– А хуже всего то, что ты все отрицаешь… Все боятся потерять родителей. А ты одного уже потерял.

– Потерял? Да я с двенадцати лет один бьюсь со своей матерью, потому что отец счел за лучшее внезапно переселиться в мир иной, – это тоже моя вина, да?!!

Я услышал свои слова – и замолчал.

Инга тоже услышала – и деликатно тронула меня за рукав:

– Твою маму ждет сложная операция. И самое важное сейчас – не ты.

Пес лежал рядом со мной всю ночь и почти не шевелился.

Нужно что-то делать. Нужно позвонить Алине, договориться с ней.

Нужно съездить в Раковец, к той женщине, у которой я монтировал оборудование, она умоляла, чтобы я приехал, потому что она не может работать, она переводчица, как Марта, и у нее перед глазами диалоги, а фильм она посмотреть не может, а без этого как она переведет? А завтра уже сдавать. А на компьютере фильм не запускается.

Мне нужно как-то связаться с Мартой. Но что я ей скажу? Слишком поздно. Я сам себя-то простить не могу – так с чего бы ей падать ко мне в объятия? Хочется съездить к Бартеку и Аське, нужно встретиться с кем-нибудь, нельзя же все время нарезать круги вокруг больной собаки и больницы. Вечером посижу над сценарием. И книжки же надо расставить наконец, я же их разбросал, они валяются теперь везде, только не на полках, но сейчас мне не хочется этим заниматься.

Я сползаю с постели, выношу Геракла на травку, без поводка, он едва стоит на ногах, писнул там, где стоял, и посмотрел на меня умоляюще.

Я выпиваю просроченный кефир с орешками и миндалем, который остался еще со времен Марты, потом вливаю в себя два кофе и отправляюсь с Гераклом в клинику.

Очередная капельница. Посижу с ним, потом оставлю его у Крыси, а сам поеду улаживать свои дела.

Сижу в клинике и жду, когда закончится капельница. Хоть бы он выздоровел. Лежит там, такой несчастный, с иголкой в лапе…

Я сижу в углу с закрытыми глазами, мне не хочется сейчас общаться с людьми, пусть они думают, что я сплю. Всего-то час, я выдержу.

До меня долетает монотонный голос старичка с таксой.

Он был здесь вчера и позавчера. И сегодня он здесь. Он приветствует меня как старого знакомого, его собака лежит в корзинке, которую хозяин прижимает к животу обеими руками, как будто кто-то хочет вырвать у него из рук эту бесценную ношу.

– Вот ведь правительство глупое какое, а жадные до чего! Пихают, пихают себе в горло, а все мало и мало! Я-то уж давно никому не верю. А вы? Вы тут давно сидите?

Мужчина рядом со мной кивает – ему тоже неохота разговаривать.

Я закрываю глаза. Нужно позвонить Алине, договориться с ней о встрече, поговорить. Ведь этого же не может быть – чтобы она сказала, будто я не заинтересован в работе по профессии. Это какая-то ошибка. Я вчера получил сценарий, он великолепен, я могу быть спокоен, фильм должен получиться очень хороший, на следующей неделе надо будет начать размечать сценографию.

– Женщина сюда не сядет, потому что грязно, я говорил им, что надо убирать, но они еще не убрали, им же не горит, они-то сами внутри сидят, у них чисто, только деньги дерут, а ты вот сиди и маринуйся тут. Женщина побрезгует. А ему-то что? Бельмо? Вон та пани пришла с бельмом… Человеку никто не поможет. А что, с бельмом жить нельзя? Дорого это лечить? Я только спрашиваю, я не вмешиваюсь, это вообще не мое дело. Вот так сидишь, сидишь, ждешь неведомо чего, время тратишь, я тут уже полтора часа сижу.

Мать выздоровеет. Не может она со мной так поступить.

Пса надо вылечить.

А потом жить нормальной жизнью. С чистого листа.

– Тут очередь! И каждый говорит, что только спросить, а потом сидишь и сидишь, а они входят – и не спросить только, а все свои дела делают, а ты, дурак, веришь каждому. Вот этот пан спрашивал из-за двери, он не заходил. А этот ждет с утра с самого. Спит? Красиво спит. Они ведь добро-то чувствуют, не то что человек. А тут… найдешь что-нибудь, испугаешься, а потом и последние деньги отдашь, лишь бы вылечить. Ну такая уж жизнь, что поделаешь. Я вам скажу, если у вас болезни нет какой – то еще можно выжить, но если, не дай бог, заболели – о, это, я вам скажу, беда. Не напасешься. Мне вот дочка помогает немного, но с чего ей-то тоже особенно помогать, если у нее трое человек детей-школьников. Вот я и спрашиваю – с чего?