Вивиан Шока - Я чувствую себя гораздо лучше, чем мои мертвые друзья

– О ком ты говоришь?

Пот струится у нее под мышками, в ее сердце словно втыкают нож всякий раз, когда она слышит, как отец произносит имя ее матери: Элен. Да, эти двое знают друг друга, они были близки и лишили ее этого. Воспоминания об этом. Одновременно Бланш понимает, что в круг их семьи вошел третий человек. И разорвал его. Кто же это?

– Ах, доченька, она не хотела, она не могла наслаждаться красотой мира с тех пор, как он ее покинул. Она пыталась притворяться, и я столько сделал, чтобы в это поверить… Меня тянуло к ней, как магнитом, и поначалу я отказывался смотреть в лицо реальности.

Когда две большие стариковские ладони принимаются потирать колени поверх шероховатой ткани брюк, Бланш не покидает тревожное ощущение, что сейчас начнет сыпаться кора, распространяя затхлый запах подвала, где выращивают шампиньоны.

– И?

Пожилой мужчина прикрывает глаза. Взгляд Бланш прикован к его губам, к той точке, откуда исходит голос, звук которого для нее равносилен скрежету ножа об камень.

– Я так ясно помню тот вечер. Последний вечер моей отцовской жизни возле тебя. Ты уснула в своей комнате, твоя мать прочла тебе короткую сказку: это было то немногое, что она делала с удовольствием. Затем, в лихорадочном состоянии, она подошла к своему черному секретеру, открыла створку, закрепила ее, села, достала из ящика лист бумаги, сняла колпачок со своей перьевой ручки. Мой кошмар возобновился. Она написала то письмо на одном дыхании, не останавливаясь, я слышал, как перо скрипит по бумаге, почти разрывая ее, я это слышал – но она делала вид, что меня не существует. Словно я был ширмой, кофейником, холодильником, неважно чем, неважно кем, но только не мужчиной с бьющимся сердцем. Я разделся, съежился в нашей кровати, забившись под одеяло, прежде чем она смочила кончиком языка край конверта перед тем, как его запечатать. Мне не нужно было ее видеть, образ был во мне, я уже заставал ее раньше за этим занятием, и еще долго эта боль жила в моем теле. В ту ночь мы оба не спали, утром в кухне она предложила мне кофе. Я выпил чашку. Думаю, что даже закурил сигарету, наивно пытаясь растянуть время. Ты еще спала, это было воскресенье. Я взял с вешалки свое пальто, сумку, словно отправляясь на работу. И ушел. Не сказав ни слова. Не оборачиваясь. Ушел от вас.

– Папа… Расскажи, кто это был?

Главное было – не дрогнуть перед первым словом, не споткнуться об него. «Папа»…

Все происходит так быстро. Для него это будто стальной клинок в сердце: слово, которого ждешь всю жизнь, такое естественное, родное, и, тем не менее, оно режет душу. Оно едва прозвучало, а ты уже боишься, что оно исчезнет. Макс продолжает, грудным голосом, странно пронзительным, разбитым, в котором слышится и мужское, и женское:

– Такая любовь не могла согреть нас троих. У вас вдвоем было больше шансов. Я решил дать вам эту возможность. Я подумал, что с тобой она сможет вернуться в настоящее, в реальную жизнь, забыть этого мужчину! Я решил исчезнуть, чтобы она перестала сравнивать меня с ним, подменять мой голос его голосом, мои жесты – его руками, мое тело – его фантомом, я решил устраниться, чтобы она перестала мечтать о жизни, которой, скорее всего, никогда не познает. Чтобы она снова полностью посвятила себя тебе.

– Но забыть кого? Вы говорите о мужчине. Откуда он взялся в нашей жизни?

– Посмотрите мне в глаза, прошу вас. Вы держите дистанцию с этим вежливым «вы». Неужели она вам ничего не рассказала? Неужели после моего ухода, через столько дней, недель, лет Элен не дала вам никаких объяснений?

– Она казалась несчастной. Одинокой. Закрытой. Да, что-то было в ней закрыто на замок. Думаю, я боялась, что оно сломается, разрушится, разлетится на куски, если я начну ее расспрашивать. Наверняка я задавала вопрос, где мой папа. Любая маленькая девочка об этом спросила бы, правда?

Снова между ними это расстояние, бесконечное, как пустыня.

– Я ни о чем ее не расспрашивала. Мы продолжили жить. По утрам я уходила в школу, она – наработу. Мы мало общались, так повелось. Школа стала занимать все больше места в моей жизни, и дома поселилось молчание. Иногда она плакала. Но… мне не хочется разговаривать об этом с вами.

Правая рука пожилого мужчины поднимается, на секунду зависает в воздухе, словно он собирается просить слова, затем снова опускается на колено, ладонью вниз. Бланш мысленно отмечает, что ногти Макса красиво пострижены, безупречно отполированы. Старики следят за своими ногтями, она не раз в этом убеждалась. Бланш поднимает голову, смотрит отцу в глаза. И на нее накатывает зыбкая волна.

Ее наполняет запах, аромат поцелуя, но она не видит лица, источника этого поцелуя. Невозможно уловить образ. Она упорно пытается это сделать, используя свой метод очищения воспоминаний от шелухи. Закрыв глаза, Бланш торопливо снимает слой за слоем с этого запаха, не дающего ей покоя, чтобы добраться до сокровенной правды, как вдруг в памяти возникает аромат ландыша, мелкие поспешные шаги, красивые икры, свободное платье, легкий взмах руки… Когда из ее глаз перестает струиться вода, побледневший старик, тревожно вглядывающийся в лицо Бланш, произносит:

– Ты думаешь… о ней. Я тоже.

Слова – сокровище, дистанция между ними исчезает. Он продолжает:

– Когда я познакомился с Элен, ей было всего два года, а мне шестнадцать: между нами четырнадцать лет разницы. Это было в тысяча девятьсот сорок четвертом году, Бланш, в то время, когда даже подросток понимал, что для обретения свободы, надежды на счастливую жизнь необходимо помогать друг другу. Моя мать сделала свой выбор. Днем она продавала туфли в магазине на улице Лувр, обувала богатых женщин, зачастую продажных, а ночью бежала помогать прятать одних, кормить других, создавать нужные связи. Так она познакомилась с родителями Элен, тоже состоявшими в подпольной организации. Как-то вечером Пьер и Камий – так звали родителей Элен – поехали на мотоцикле по срочному заданию в Турен. Погода той ночью была нормальная, ни дождя, ни тумана, и дорогу они знали прекрасно. Тем не менее, их занесло на повороте. Возможно, из-за темноты, усталости, или что-то их ослепило? Как бы то ни было, умерли они мгновенно. Малышка Элен спала у нас, да так у нас и осталась. И выросла она в нашем доме, в Баньоле. Моя мать очень ее любила. Я… не успел тебе рассказать о моей матери, она умерла, когда ты родилась, я осиротел и одновременно стал отцом, вмиг повзрослев.

Когда твоя мама была маленькой… Я играл с ней, как любой старший брат, защитник. Элен росла без подруг, очень хорошо училась в школе, затем в лицее… В двадцать лет она уже работала, окончив курсы секретарей. Получив свои первые деньги, она подарила моей матери потрясающий платок «Эрмес», серебристо-бежевый, который стоил ей половины зарплаты. [28]Это в двадцать-то лет. Мне было тогда тридцать четыре. Я работал инженером-автодорожником, много ездил по Франции, по Европе… Элен захотела все это отпраздновать – свою работу, зарплату, платок и независимость. Я был проездом в Париже. Мы открыли бутылку шампанского. Стоило мне увидеть изгиб шеи Элен, и моя броня разлетелась вдребезги. В Элен появилась новая грация, от ее золотистых волос исходил пленительный аромат, а грудь вызывающе поднималась всякий раз, когда она затягивалась, куря сигарету. Ребенок, которого я всегда в ней видел, исчез в одно мгновение. Передо мной была очень красивая молодая женщина. Ее накрашенные ногти… Они меня очаровали, я мечтал, чтобы ее пальцы гладили меня по лицу… Я так отчаянно захотел, чтобы она стала моей. Элен тут же почувствовала мое волнение. Она знала, что со мной она будет как за каменной стеной. Мы поженились очень быстро, несмотря на то, что моя мать призывала меня одуматься, считая это чистым безумием.