Вивиан Шока - Я чувствую себя гораздо лучше, чем мои мертвые друзья

Сюзетт наклоняется, чтобы зачерпнуть горсть побелевшего песка и слепить снежок. Ей хочется, чтобы он получился красивым, круглым, большим, как апельсин, а главное, с ровной поверхностью. Виктор первым попадается ей на глаза, Сюзетт вытягивает руку, прицеливается, но Виктор еще довольно далеко, а потом он и вовсе удирает, поняв, что она метит в него. «Подожди, остановись на минутку!» – но он бежит слишком быстро, а под мигающими огнями наверху появляются странные черные люди. Водолазы? Наверное, они, да, в черных комбинезонах. «Идите сюда, здесь так хорошо!» – радостно кричит Сюзетт. Снег становится все гуще, мягкие хлопья падают на песок необычайно быстро.

Все вокруг, контуры, звуки, цепенеет в этой серебристой вате. Водолазы приближаются. Они держат в руках длинные ружья, наверняка для стрельбы по рыбам, и тем хуже для пингвинов, китов, акул, и раз уж в апреле на пляже выпал снег, почему бы здесь не быть лососю, дельфинам, медведям, кашалотам… Ноги Сюзетт тяжелеют, ступни немеют, водолазы выкрикивают слова, которых она не понимает: «На территорию? На какую территорию?» Слой снега на песке становится все толще, Сюзетт снова наклоняется, лепит второй снежок. Этот будет еще больше и красивее, ровнее, совершеннее, как в юности, работая у Муазанов, она лепила мясные котлеты, пухлые, плотные, абсолютно круглые в ее ладонях…

Снежок сверкает на солнце. Сюзетт отводит руку назад, желая бросить снежок к морю, но в этот момент что-то или кто-то удерживает ее запястье. Нельзя, чтобы снежок упал, нет. Она сжимает его пальцами так сильно, что чувствует скрип в своей ладони. И когда ее пальцам больше нечего сжимать, кроме холодного ветра, Сюзетт в отчаянии смотрит на море перед собой глазами, полными слез.

Какой-то мужчина смотрит на нее недружелюбно. Почему он сжимает ее руку этой огромной черной перчаткой? В пальцах Сюзетт ничего не осталось. Вдалеке море ползет в сторону пропасти. Слезы текут по щекам, и она не может их остановить. «Когда снег тает, – шепчет Сюзетт вооруженному незнакомцу, который ведет ее к черному фургону с мигающими огнями, – месье, скажите мне, когда снег тает, куда он девается, такой белый?»

Медсестра раздвигает шторы сухим и быстрым жестом, прежде чем спросить, как она себя чувствует. Бланш ничего не отвечает. Не медсестре же, к тому же незнакомой, – они, что, тут каждый день меняются? – рассказывать, что она чувствует себя одинокой. Физически слабой и одинокой. Выброшенной на незнакомую планету. Ей не хватает ее паствы, ее подопечных, ее детей, ее товарищей по побегу. Семидесятилетних стариков. С мозолистыми руками, бледной кожей, холерических, зачастую лживых, насмешливых и беспокойных. Мужчин, которые продолжают влюбляться. Женщин, которые думают о сексе в девяносто три года. Зеленых, сиреневых и розовых волос. И кто ей только поверит? На пляже жандармы не разрешили ей сесть вместе с ними в фургон, она была опасной зачинщицей, похитительницей стариков. Она выпивает протянутую ей воду, которая бог весть что содержит. Рука ее дрожит, как и всякий раз здесь.

– Вы еще слабы. Вам нужно отдыхать.

Еще бы. Медсестра уходит.

И в теле Бланш вновь бьют барабаны, бьют изо всех сил, со вчерашней хандрой и сегодняшним горем, и этот бой разбивает ее сердце, забрасывая вопросами: возможно ли хоть раз в жизни ощутить настоящую близость с кем-то? И как узнать, что это именно близость? Как ее заслужить, получить, сохранить и при этом не потерять себя? Почему об этом чувстве близости говорить тяжелее всего – потому что непременно боишься, что оно тут же ускользнет, исчезнет? И что означает быть близкими, возможно, в некоторых случаях это просто… голод? И тогда достаточно одного нежного прикосновения? Разве близость измеряется испытанным удовольствием? Почему с тех пор, как она проснулась в этой постели, в глубине души, несмотря на тоску по ним, она тайком думает лишь о нем? Разве можно искренне желать мужчину, которого едва знаешь? Почему без него я еще способна продолжать дышать?

И потом возвращается эта волна, которая заставляет ее сменить курс, утягивает ее с собой, как отлив: неужели нескольких скудных воспоминаний достаточно для того, чтобы любить отца всю жизнь, отчаянно желать, чтобы он жил, несмотря ни на что? Разве образы, отказывающиеся покидать память, позволяют простить того, кто так провинился, но был рядом, когда ты родилась? Можно ли быть по-настоящему счастливой, отказавшись от своих корней? И наконец, в каком возрасте молодые должны заботиться о пожилых? Если никто не будет обо мне заботиться, смогу ли я продолжать ходить?

Вот уже несколько дней все эти вопросы нагромождаются в ее голове, тысячи вопросов. Они ее изматывают. Она не находит на них ответов. Они возникают снова и снова, в разных вариациях. Бланш не знает, что делать со своими вопросами.

Однажды утром в палату входит новая медсестра.

– Я стажерка, как вы себя чувствуете? Это принесли для вас. Наверное, ваши вещи. Как вы обходились все это время без своих вещей?

Кто-то другой, нетерпеливый больной, позвонил стажерке, дверь хлопнула, послышались торопливые шаги. Синий чемодан остался лежать на больничной койке.

Замки явно кто-то открыл. Влажные глаза Бланш округляются. Она чувствует, как в ее горле раздувается грейпфрут. Тело под ночной рубашкой покрывается потом. Бланш зябнет, ей кажется, она сейчас расколется надвое, и грейпфрут вылетит наружу. Она боится, что может этого не выдержать. Конца тайны. Распотрошенного багажа. Кто-то открыл замки. У нее не осталось пути для отступления.

Из внешнего кармана, в качестве аптечки первой помощи, выглядывает конверт. Нежно-розового цвета, с аккуратной наклонной надписью. «Для Бланш».

Она вскрывает его дрожащим указательным пальцем. Знакомый аромат, «Сумерки» от «Герлэн», единственное лекарство, которое ей нужно. Бланш жадно читает, она глотает строки, еще не зная, что еще целая стопка писем в конвертах ждет, чтобы рассказать ей об одной жизни. О том, что только любовь есть жизнь. И только любовь дает силы жить. Что происходит с любовью, когда она пожирает жизнь? Бланш подавляет эти вопросы и читает вслух:

Бланш,

теперь, с некоторой церемонностью, мы тебе передаем твой синий чемодан через подкупленных сотрудников больницы, которые в итоге услышали нашу просьбу. Этот чемодан находился с нами в грузовике. С первой минуты поездки. Ты принесла его на занятие творческой мастерской в тот день, когда читала нам поэму Превера, поэму твоей матери об уходе твоего отца. Ты хотя бы помнишь, что принесла его? Когда усыпили тебя при помощи смеси снотворного, украденного у Переса, этого старого пройдохи, и усадили тебя в грузовик, потому что только ты, Бланш, могла отвезти нас на кладбище, туда, где мы надеялись найти могилу Ирмы, мы взяли с собой твой чемодан. Первой об этом подумала Од. Она устроила свой цирк, затопала ногами, защелкала челюстями, пока мы не поняли, что нам обязательно нужно взять с собой этот предмет, поскольку он больше не мог быть от тебя далеко. Ты сделала свой выбор, принеся его на занятие мастерской…