Кристиан Синьол - Унесенные войной

В конце сентября 1962 года Пьер открыл для себя Париж со смешанным чувством боязни и любопытства. К большой радости родителей, благодаря отличным отметкам он был принят в класс высшей математики в лицей Людовика Великого по адресу улица Сен-Жак, 123 в четвертом округе Парижа. Настрадавшись за время жизни в пансионате, Пьер сейчас получил возможность снимать маленькую комнатку и, таким образом, стать настоящим студентом, без всех ограничений пансионата, кроме необходимости обедать в помещении лицея. Родители нашли ему жилье на улице По-де-Фер, на возвышенности Сен-Женевьев, не слишком далеко от лицея. В его комнате не было никаких удобств, она находилась на последнем этаже очень старого здания, но для Пьера символизировала свободу, которую он так долго лелеял в мечтах.

Юноша обдумывал свой отъезд в Париж все каникулы, но мать все же помогла ему побороть страх, объяснив, что этот отъезд был великолепным шансом однажды стать кем-либо неординарным, подняться на другую ступень в обществе, жить другой, не похожей на его нынешнюю, провинциальную, жизнью, жить в городе, где принимались решения, собирались самые блестящие умы, хранители знаний, то есть все, на что мог только надеяться молодой человек в восемнадцать лет. И все же ему было нелегко уезжать после трех месяцев, проведенных в Пюльубьере, большей частью в компании Кристель, одарившей его всем, чем только может одарить расцветающая юная девушка. Он с трепетом вспоминал длинные послеобеденные часы в густом ароматном воздухе леса, на кровати из мха, о гладкой и теплой коже, о своей отрешенности и, наконец, о часе расставания, когда Кристель сказала ему без единой слезинки, но голосом, пронзившим его насквозь:

— Все кончено. Там ты непременно забудешь обо мне.

Он запротестовал, искренне уверенный, что вернется к ней, как только сможет, и сейчас уезжает только по крайней необходимости — во всяком случае, ему говорили, что это необходимо. Так говорил, конечно же, отец, но самое главное — мать, сильно переживающая и недовольная их ставшей такой значимой для Пьера связью, несопоставимой с будущим, которого она желала для своего старшего сына. Пьер забрал с собой фотографию Кристель и украдкой смотрел на нее, иногда даже на занятиях. И тогда в нем поднималась волна сожаления, с которой приходилось отчаянно бороться. Он решил в конце каждой четверти приезжать теперь не в Аржанта, а в Тюль, куда были переведены его родители в этом учебном 1964 году.

Чего ему еще недоставало в этом огромном городе, где он чувствовал себя затерянным, так это деревьев, их дыхания и тяжелого аромата, контуров лесной тени, пространства, в которое уводили тропинки, чувства, что вокруг обитаемый мир, без единой стены, каким-либо образом нарушающей его бесконечность. Пьера мучило уродство старых улиц, по которым он поднимался на холм, поворачивая затем на улицу Сен-Жак, угнетали гнилостные запахи этих старых кварталов, в которых билось сердце большого города, но ему совсем не в тягость была его жизнь в лицее. Годы учебы в лицее подготовили Пьера к небольшим неприятностям студенческой жизни. К тому же учеба не казалась ему сложной, несмотря на большую, чем в Тюле, конкуренцию, и он все еще оставался в числе лучших учащихся класса.

Нет, больше всего страдал Пьер от странного чувства неполноценности. В Тюле, как, собственно, и в Аржанта, он жил с детьми из семей такого же, как у него, достатка, а положение родителей делало его одним из привилегированных учеников. В Париже все было наоборот: учащиеся, посещающие лицей Людовика Великого, были в большинстве своем выходцами из высших слоев общества — некая парижская элита, понимающая свое превосходство и требующая соответствующего отношения к себе. Такое положение вещей отражалось не только в речи, жестах, но и, конечно же, в манере одеваться. Пьеру всегда казалось, что его одежда вполне нормальна, но тут он понял, что на самом деле одевался бедно. Это открытие сильно его задело. И равно его уязвила манера, с которой некоторые учащиеся тратили свои деньги, например, в кафе около Сорбонны, тогда как он сам изредка бывал там, экономя каждый франк, отказываясь от походов в кино по воскресеньям, несмотря на сильное желание. Он понял, что ничего из себя не представлял, что ему придется сражаться больше, чем кому бы то ни было, чтобы достичь своей цели, что всем его богатством были его неординарные данные и легкость, с которой он обучался будущей профессии.

Иногда, находясь в компании своих товарищей, юношей или девушек, Пьер был вынужден стыдиться своей одежды, своей ограниченности в средствах, и больше всего ему было стыдно из-за того, что он испытывал этот стыд. Он думал о родителях, об усилиях, приложенных ими, чтобы он мог учиться в Париже, о том, что они всегда значили для него, и упрекал себя за свою слабость, за чувство неполноценности, невозможность ни выдающимися способностями, ни особыми заслугами привлечь взгляды окружающих его девочек, думающих уже о поисках мужа, который дал бы им возможность продолжать жить в этой роскоши, к которой они здесь привыкли. И потому он сбегал от них, возвращался в свою комнату под крышей и работал всю ночь, уверяя себя, что сможет подняться по этой горе, возвышающейся перед ним.

Однажды он все же заметил мальчика, очень похожего на него и так же избегавшего посиделок в кафе: его звали Бернар Ф., и он, кажется, приехал из провинции и не принимал участия в разговорах в коридорах лицея или классных комнатах. Однажды после занятий они вдвоем остались на тротуаре и немного прошлись до улицы Кюжас, по направлению к Пантеону.

— Где ты живешь? — спросил его Пьер.

— На улице Арен, — ответил юноша. — Со стороны математического корпуса Жюсье.

— Это далеко?

— Нет, всего в четверти часа ходьбы.

— Ты ходишь через площадь возле Пантеона?

— Да, могу пройти и так.

— Я тоже, — обрадовался Пьер. — Я живу на улице По-де-Фер. Она расположена перпендикулярно улице Муфтар.

И он добавил, почувствовав, что может довериться Бернару:

— Не самая ужасная улица, но в пансионате условия были лучше.

— У меня та же ситуация.

Скоро они вышли на площадь возле Пантеона, размеры и величие которой невероятно угнетали их, и в момент расставания Пьер спросил:

— Откуда ты приехал?

— Из Шартреза. Моя мать — учительница.

— А твой отец? — спросил Пьер и тут же пожалел об этом.

— Он умер.

— Прости, пожалуйста, — попросил Пьер.

— Ничего, я уже смирился.

Теплый воздух, подувший неизвестно откуда, дохнул на площадь, дойдя до самых отдаленных уголков, принося запах листвы. Казалось, Бернар так же обрадовался ветру, как и Пьер. Одному надо было идти направо, второму — налево, но они все не решались расстаться.