Габриэль Руа - Счастье по случаю

Он вышел из своего угла и встал под самой лампой — худой, долговязый парень с ячменями на глазах и длинными оттопыренными ушами.

— Да, соблазны — вот что дало нам общество, — продолжал он. — Везде соблазны. Весь проклятый кабак, именуемый жизнью, устроен так, чтобы нас соблазнять. Тем-то оно нас и держит, и крепко держит. Можете не воображать — все мы в конце концов попадемся. Да и не очень-то сильно нужно нас соблазнять, чтобы мы решились пожертвовать своей жалкой нищей жизнью. У меня есть знакомый парень, который пошел в армию — знаете почему?

Он пошарил в кармане, вынул зубочистку и сунул ее в рот.

— Чтобы иметь зимнее пальто. Ему осточертело одеваться в рванье, пропахшее потом и луком, купленное у евреев-старьевщиков на улице Крэг. И вот этому парню вдруг до смерти захотелось, чтобы было у него хорошее зимнее пальто с золотыми пуговицами. И, скажу я вам, он таки их сейчас чистит и полирует, эти золотые пуговки. Ну, они ему недешево обошлись…

Какое-то мгновение он пристально смотрел на Эманюэля.

— Хочешь, я тебе расскажу еще одну? — спросил он. — Еще одну из моих историй?

Эманюэль нетерпеливо улыбнулся. Он знал, что остановить Альфонса, когда тот начинал свои сбивчивые рассказы, так же трудно, как в другое время вывести его из угрюмого молчания.

— Здорово загибаешь, — сказал он. — Но все-таки интересно. Иногда у тебя ум за разум заходит, но слушать тебя забавно.

— Да, я забавный, — согласился Альфонс, желчно усмехнувшись. — На меня забавно смотреть, меня забавно слушать. А как-нибудь на днях я стану забавным мертвецом.

Он поднял больные веки, что делал очень редко, и его лицо мгновенно преобразилось. Как ни странно, вся привлекательность этого невзрачного лица таилась в глазах — больших, красивого темно-голубого цвета и порой даже ласковых.

— Будьте покойны, все, кто еще на что-нибудь годен, сами пойдут в армию, — продолжал он с горечью. — И этого ждать недолго… Слушай, я знаю еще одного парня. Он завербовался, чтобы жениться. Понимаете, это неплохо придумано: десять дней отпуска, а потом небольшая пенсия для мадам, пока парень будет подставлять лоб под пули, чтобы расплатиться за свадьбу. Этот парень уже пять лет гулял со своей девушкой, и они так и кружили по паркам и переулкам — им не было места, где бы присесть…

— Но одно ты забыл, — заговорил Эманюэль в наступившем молчании. — Ты забыл самый большой соблазн.

— Какой же еще? — пробормотал Альфонс.

— Соблазн, который бывает у медведей, у зверей в клетке и у карликов в цирке… соблазн сломать клетку и вырваться в жизнь. Об одном соблазне ты не упомянул, старина: о соблазне драться.

— Драться? — сердито спросил Буавер. — А зачем драться?

— Потому что, — продолжал Эманюэль, глядя ему в глаза, — это твой единственный шанс снова стать человеком. Черт возьми, разве вы не понимаете, — воскликнул он с жаром, — что надо драться именно ради этого?!

Он начал горячиться и, прикидывая, как бы лучше убедить слушателей и точнее передать свою мысль, сжимал кулаки, умолкал в нерешительности, нахмурив брови; затем глаза его снова вспыхивали энтузиазмом, и опять звенел взволнованный голос:

— Разве вы не понимаете, что люди, которые сражаются теперь, потребуют кое-чего еще, кроме медных медалей?

Альфонс лениво поднял веки, окинул Эманюэля рассеянным взглядом и ухмыльнулся:

— Ну, и что же, ты думаешь, они получат? Ту же любимую родину. И так же будут переругиваться миллионеры там, на горе, и безработные здесь, внизу.

Еле уловимая улыбка скользнула по лицу Эманюэля. Буавер уже не принимал участия в разговоре. Он улегся поперек стола и что-то невнятно бормотал.

— Они получат жизнь, — ответил Эманюэль.

— Жизнь в воронке от бомбы среди разрывающихся гранат, — пробурчал Альфонс. — Очень ловко ты все устраиваешь.

— Да заткнитесь вы наконец! — вдруг завопил Буавер. — Все это — просто трепотня. У нас есть только один шанс: чтобы побольше таких ребят, как вы, ушло в армию. Вот тогда и для нас найдется место. В мире не хватает места. На земле слишком много людей.

Тремя взмахами руки он откинул волосы со лба, пригладил их, затем с вызывающим видом обвел всех взглядом.

— Нет, продолжай, Манюэль, — вмешался Питу. — Ты говоришь дело. Я тебя слушаю. Давай!

— Так вот, — заговорил Эманюэль, обращаясь теперь только к рыжему мальчишке, — видишь ли, в клетках за стальными прутьями нас держат деньги. Те, у кого деньги, те и решают, будете вы работать или нет, устраивает их это или нет. Но теперешняя война уничтожит проклятую власть денег. Вы слышите, как они постоянно заявляют, что ни одно государство не выдержит, если им приходится расходовать уж не знаю сколько миллионов на суда, которые тут же топят, на самолеты, которые тут же жгут, на танки, которые держатся только три дня. Деньги, идущие на уничтожение, сами уничтожаются. Что ж, тем лучше! Ведь деньги — это не богатство. Богатство — это наш труд, наши руки, наши головы — наши, всего народа. И вот это богатство останется после войны. Оно и создаст справедливую жизнь на земле для всех простых людей.

— Это мы, — продолжал он более мягким тоном, — всегда давали то, что нужно давать войне. Мы дадим и теперь. Но на сей раз уже не напрасно. Приближается день, когда надо будет платить по счету…

Но тут его мысль словно наткнулась на какое-то препятствие, и он, как бы почувствовав, что не может выразить в словах свое убеждение, заколебался, улыбнулся и умолк, оставив фразу недоконченной.

— Да, — подхватил Альфонс, воспользовавшись паузой, — многим хотелось бы в это верить, но…

Его веки снова опустились. Он умолк и, заметив, что Эманюэль собирается уходить, с трудом поднялся на ноги.

— Подожди, — высокомерно бросил он, — мне с тобой по пути. Все это, — вздохнул он, протягивая руку за пальто, — все это одни красивые слова. И от них мало проку парню, которому сейчас нужен доллар или четвертинка. Доллар или бутылка виски куда полезнее для настроения…

Эманюэль повернулся к прилавку, чтобы попрощаться с матушкой Филибер, но она уже задремала, положив голову на согнутую руку и подпирая пальцем дряблый двойной подбородок.

Эманюэль быстро вышел на улицу, Альфонс за ним. А позади легкий, обо всем забывший голос Питу уже завел песенку, в которой говорилось о мирных равнинах, о вольных оленях, о наивных оленятах с большими кроткими глазами, о величественном спокойствии лося, который идет вечером к водопою среди тростников, — о необъятном одиночестве. Питу пел, чуть слышно перебирая струны:

— Длин, длин, длон…

Этот жалобный звон несколько минут летел за Эманюэлем и Альфонсом, а потом все утонуло в диком вопле ветра.

Зима вновь начала стегать прохожих тонкими хлыстами. Альфонс весь дрожал и взял Эманюэля под руку, чтобы немного согреться.