Габриэль Руа - Счастье по случаю

— Слушай, мать, я тебе должен сказать кое-что. Я собирался поговорить с тобой не об отце. Пусть он делает, что хочет. А я…

Все еще поглощенная своей мыслью, Роза-Анна начала подбирать и складывать вместе детские платья — это помогало ей сосредоточиться.

— Но если отец сможет дать тебе работу…

— Самое время об этом думать, — проговорил он глухо. — Мать, лучше, чтобы ты сразу узнала…

Его нерешительные, как у Азарьюса, глаза секунду выдерживали безмолвный вопрошающий взгляд матери, потом он отвел их в сторону.

При слабом свете ночника Роза-Анна заметила наконец, как он бледен. И поняла, что он собирается сообщить ей что-то очень важное. Встревоженная, она, невнятно бормоча, подошла к нему и почувствовала запах водки.

— Что случилось, Эжен?

Наступило тягостное молчание. Эжен посмотрел в сторону, потом вдруг с раздражением выпалил:

— Ну так вот, мать, я записался в солдаты…

— Записался в солдаты?

Роза-Анна покачнулась. Секунду все плыло у нее перед глазами — лица родителей и святых, освещенные слабым отблеском лампады, безделушки на буфете, детские личики и пятно резкого света за оконной занавеской, в котором кружились снежные хлопья. И среди этого хаоса она увидела, как Эжен, совсем маленький, в первый раз уходит в школу.

— Это правда? — недоверчиво пробормотала она.

Ее голос дрожал. Она никак не могла выговорить слова, вспыхивавшие в ее мозгу. Но через минуту она справилась с собой, вновь почувствовала себя сильной, готовой к борьбе. Ей не в первый раз приходилось защищать Эжена. Она вспомнила все его детские провинности, ложь, мелкие кражи и все, что она делала, чтобы выгородить его; но это были пустяки по сравнению с тем, что она еще готова была сделать для его спасения. Правда, теперь, когда первый момент паники прошел, она никак не могла поверить, что ему и в самом деле угрожает опасность.

— Ты просто выпил, Эжен, — сказала она, — и сам не знаешь, что говоришь. И не стыдно тебе так меня пугать!

— Я не пугаю, мать. Говорю тебе — я сегодня записался в солдаты.

Она наклонилась к нему, и в ее глазах сверкнула решимость.

— Если так, ты откажешься. Еще не поздно отказаться. Ты слишком молод, тебе еще нет восемнадцати… Ты скажешь, что сам не понимал, что делаешь, что ты нужен семье. А хочешь, я сама пойду. Я пойду и объясню им…

Он прервал бурный поток ее протестов.

— Я подписал. — И, повысив голос, он твердо добавил: — И потом, я очень доволен.

— Доволен?

— Да, очень доволен.

— Доволен! Доволен!

Роза-Анна могла только повторять на все лады это слово, пытаясь понять его.

— Доволен? И ты говоришь мне это в глаза — ты в своем уме?

Она продолжала быстрыми нервными движениями расправлять и складывать детскую одежду, так как в минуты сильного волнения всегда старалась занять чем-нибудь руки. Потом она подняла голову.

— Это потому, что я тебе мало давала на сигареты и на мелкие расходы? — почти смиренно спросила она. — Понимаешь, я бы давала больше, только это же деньги Флорентины. Она ведь почти все отдает в семью, так разве хорошо…

— Ну и пусть оставляет себе свои деньги, — резко перебил ее Эжен. — Я теперь буду получать не меньше.

— Но ведь, — продолжала Роза-Анна, — я давала тебе, сколько могла, правда?

Эжен внезапно взорвался:

— Не в том дело! Пойми, мать, человеку в конце концов надоедает выпрашивать то десять центов, то двадцать пять центов. Пойми, с ума же сойти можно, если вот так тыкаться то туда, то сюда в поисках работы. Пойми, мать, армия — это самое подходящее дело для таких, как я. Я же ничего не знаю, ничему не обучен. Там мне самое место!

— Господи! — вздохнула Роза-Анна.

Она уже давно предчувствовала, что наступит день, когда Эжен, тяготясь бездельем, решится на какой-нибудь отчаянный шаг. Но чтобы он пошел в солдаты — нет, такого она не ждала.

— Мне и в голову не приходило, что ты принимаешь это так близко к сердцу, — сказала она. — Ты же ведь совсем молодой. Немного погодя и ты бы неплохо устроился. Вот твой отец — сколько лет он сидел без работы…

— Уж с него-то я брать пример не буду!

— Не так громко, — взмолилась Роза-Анна. — Ты разбудишь детей!

Маленький Даниэль захныкал во сне. Роза-Анна подошла к узенькой железной кроватке и укрыла его получше.

Это простое движение до глубины души тронуло Эжена. Он шагнул к матери, рассеянно накрутил на палец завязки ее передника, как делал еще малышом. И подумал: «Первый раз в жизни я смогу ей что-то дать».

Его голос стал ласковым.

— Слышь, мам, — шепнул он ей на ухо. — Это вам здорово поможет. Все время, пока я буду в армии, ты будешь получать двадцать долларов в месяц.

Он говорил взволнованно — чувствовалось, что его переполняет наивная и гордая радость. Как и его отец, он удивительно легко увлекался и умел отыскивать в своих поступках повод для самолюбования. И, как отец, он не умел разобраться, где кончались его корыстные побуждения и начиналось великодушие. В эту минуту он сам был готов поверить, что им руководила самоотверженность. Он очень нравился самому себе; он был до того доволен собой, что глаза его увлажнились.

— Двадцать новеньких долларов в месяц, что ты скажешь, плохо ли это, а?

Роза-Анна повернулась к сыну — медленно, нерешительно, словно не желая слишком быстро согласиться с тем, что ей внезапно открылось. Свет дугового уличного фонаря заливал тот угол комнаты, где она стояла. Лицо ее выглядело землистым, вместо глаз — два темных пятна. Растрепанные пряди волос падали ей на щеки, а губы беззвучно шевелились. Она как-то сразу постарела, и казалось, вот-вот упадет.

— Да, я понимаю, — ответила она откуда-то из бесконечной дали. — Я понимаю, почему ты пошел в армию, бедный мальчик.

Она протянула руки, но не коснулась его и продолжала жалобным, почти покорным угасшим голосом, в котором уже не было ни обиды, ни силы.

— Не надо было этого делать, Эжен. Жили же и так.

Она выговорила это даже с мужеством, но с покорной готовностью встретить невзгоды, уже знакомые, уже ставшие привычными, как чередование дня и ночи, и не такие пугающие, как те, неведомые, что еще сокрыты во мраке будущего.

У нее вырвалось короткое рыдание. Она одернула передник, и внезапно вся злоба, которую вызывали у нее деньги, все страдания, причиной которых были деньги, весь ее ужас перед деньгами и вечная нужда в них слились в один жалкий взрыв протеста.

— Двадцать новеньких долларов в месяц, — бормотала она сквозь рыдания. — Ну, разве хорошо это — двадцать долларов в месяц?

По ее ввалившимся щекам струились слезы, зеленоватые, как ее лицо, как ее узловатые пальцы, которые словно отталкивали деньги.

Она увидела, что Эжен встряхнул головой, как делал в детстве, если с ним спорили, и ушел на кухню. Она услышала, как он возится с раскладушкой, которую каждый вечер доставали из-за двери и ставили между столом и раковиной.