Габриэль Руа - Счастье по случаю

— Если ты не торопишься, идем со мной, — сказал он и тут же добавил без видимой связи: — Питу повезло, у него есть его музыка. Да и Буавер, когда кончает ломаться на людях, тоже занимается кое-какими делишками. Ему, видите ли, плевать на общество, но в душе-то он только и мечтает, как бы найти в этом обществе теплый уголок… С ним все в порядке…

Он внезапно прибавил шагу.

— А мы — мы думаем. Размышляем. А размышлять — от этого нет никакого проку…

Язвительный смешок оборвал фразу.

— Есть три хороших способа, чтобы не думать: первый — это поработать в одиночестве веслами. Второй — выпить бутылку виски. Но это не очень-то для бедняков. И есть еще третий…

— Какой? — с любопытством спросил Эманюэль.

— Скажу в свое время, — ответил Альфонс. — Не стоит строить планы, пока нет уверенности.

Они повернули на улицу Сент-Амбруаз, к элеваторам, чьи силуэты то проступали сквозь снежные вихри, то вновь тонули в них.

После минутного молчания Альфонс снова заговорил:

— У тебя есть с собой деньги?

— Говори прямо, — сказал Эманюэль. — Сколько тебе нужно?

— Один доллар, — злобно ответил Альфонс. — Я никогда не занимаю больше одного доллара зараз. А то ведь так можно и залезть в долги, что ты думаешь!

Эманюэль расстегнул пальто и достал кошелек.

— Ладно, не горит, — буркнул Альфонс.

Он время от времени тяжело переводил дух и подталкивал Эманюэля в спину, словно поторапливая.

Они свернули в полутемный переулок. Здесь Альфонс замедлил шаг, вглядываясь в номера домов. Наконец он остановился. На третьем этаже грязного дома, нижний этаж которого был занят прачечной, брезжил в окне слабый огонек. Увидев между ставнями этот красноватый свет, Альфонс сжал локоть Эманюэля. Казалось, он больше не ощущал холода. Он даже расстегнул свое жалкое пальто и несколько раз провел платком по лбу. Ветер плотно прижимал пальто к его телу, обрисовывая тощую, уже сутулую фигуру юноши, и яростно бушевал вокруг него.

— Ну ладно, порядок, Шарлотта еще не переехала, — сказал Альфонс.

И тогда Эманюэль понял. Мгновение он колебался, потом сунул Альфонсу доллар, который уже несколько минут держал в руке, и молча ушел.

Выйдя на улицу Нотр-Дам, он продолжал бесцельно брести куда глаза глядят. В нем внезапно пробудилась жажда нежности. Он старался вспомнить лица девушек, которых он не так давно водил в кино, встречал на вечеринках. Он легко вспоминал их имена, но лица оставались смутными и неясными. «Клэр, Алина, Иоланда», — бормотал он, чтобы помочь своей памяти. Но ничто не взволновало его. Все эти девушки представлялись ему видениями иной жизни, жизни беспечного юноши, из которой он бесповоротно ушел, как только надел военный мундир. Сейчас он признался себе, что, в сущности, никогда еще не любил по-настоящему. Раз или два ему казалось, что его увлекло хорошенькое личико, но тут же мечта пробуждалась в его душе и молила его подождать.

И чем дальше он шел по улицам, тем яснее сознавал, что ему нужна дружба — но дружба новая, необычная, достойная всей напряженности его странного ожидания. Однако что же он, собственно, хочет обрести? Дружбу? Или какую-то еще неясно понятую частицу собственной души, которую могло бы осветить сияние этой дружбы? Но как бы то ни было, он чувствовал себя таким одиноким, таким расстроенным, что готов был заговорить с первым встречным. Многие из его товарищей по казарме рассказывали ему о таких же ощущениях, и поэтому он понимал, что это желание, эта потребность с каждым отпуском будет становиться все сильнее и острее.

Вдруг ему показалось, что в идущем впереди прохожем он узнает Жана Левека. Он ускорил шаг, чтобы догнать его. В школе они были неразлучными друзьями. И позже, хотя им удавалось встречаться лишь изредка, их странная дружба сохранилась, несмотря на все различие их взглядов, — а может быть, именно благодаря тому взаимному тяготению, которое часто испытывают люди противоположного склада характера.

Прохожий, которого он догонял, завернул в кабачок. Следом за ним туда же вошел и Эманюэль. И за одним из столиков в глубине зала он действительно увидел Жана.

— Ба! — воскликнул Левек, увидев его. — А я как раз думал о тебе, доброволец… Ты что, явился в Сент-Анри зазывать нас в армию? — пошутил он с обычной язвительной улыбкой, которая, однако, сейчас была смягчена дружелюбием.

— Да, я именно за тобой, — в тон ему ответил Эманюэль.

Наступило минутное молчание. Жан, подперев голову рукой, сказал негромко:

— Мы с тобой очень разные люди: ты думаешь, что преобразуют мир, поведут его за собой солдаты, а я считаю, что это сделают те, кто останется в тылу и сколотит себе за время войны капитал.

Эманюэль нетерпеливо махнул рукой. Ему совершенно не хотелось снова говорить о своем решении. Он чувствовал себя опустошенным, и только тревожное беспокойство не покидало его. Вновь и вновь объясняя мотивы своего поступка, он лишь пробудил в своем сердце естественное для него стремление к веселью, к нежности, к радости, а впереди ничто не сулило ему ни любви, ни счастья.

— Два бокала бархатистого, — сказал он подошедшему официанту и, повернувшись к Жану, печально проговорил: — Прошло всего лишь три-четыре часа, как я приехал, а мне уже тоскливо…

— А Фернанда, Югетта, Клэр, Иоланда? — шутливо перечислил Жан.

Эманюэль наклонил голову, чтобы скрыть судорогу, пробежавшую по его лицу. Помолчав, он спросил:

— А ты — ты уже встретил девушку… настоящую девушку?

— Таких не бывает, — ответил Левек.

Как только официант поставил на стол бокалы, он сделал большой глоток и вдруг, словно ослепленный, остановился. Перед ним всплыл образ Флорентины, бегущей к нему сквозь вьюгу.

— А! — сказал Эманюэль, заметивший, как изменилось его лицо. — О ком ты подумал?

Левек закурил сигарету. С его губ чуть было не сорвалось имя Флорентины. Потом он машинально разломал спичку на маленькие кусочки, бросая их один за другим в пепельницу. Лоб его пересекла морщина, но он улыбался, показывая зубы — ровные, крепкие зубы человека, способного многое вырвать у жизни.

— Об одной девушке из «Пятнадцати центов»… — сказал он. — Об одной официантке. Правда, слишком худа… но все же хорошенькая… Тоненькая — вот такая. — Он показал руками. — И какая-то вся быстрая и судорожная, словно кошка, брошенная в воду.

Эманюэль отвел глаза. Он вдруг почему-то с тоской вспомнил подавальщицу, которую видел однажды в вокзальном буфете, — бледная, тщедушная, измученная, она, чтобы не потерять чаевые или даже работу, улыбалась всем посетителям горькой, усталой, смиренной улыбкой, похожей на гримасу. «Как жестока жизнь!» — подумал он. И, наклонившись к Жану, завидуя в эту минуту его изящной осанке, его циничной развязности, которая так нравилась девушкам, Эманюэль спросил: