Элайза Грэнвилл - Гретель и тьма

– Спасибо, тетя Йоханна, – говорю я тихо-претихо. Йоханна улыбается.

– Можно просто Йоханна, Криста. Какая пара тебе больше нравится? – Я выбираю птичек. – Отлично. – Она поглядывает на папу. – Я их тебе завтра приколю.

Папа отпирает буфет и достает новую бутылку особой воды. Наливает себе стакан и выпивает залпом. Йоханна смотрит на него, потом на бутылку.

Я смеюсь.

– Папа, что за манеры?

– Прекрати, – говорит он, хмурясь, но достает второй стакан – для Йоханны. Она отпивает немножко, а потом садится в ведьмино кресло и открывает журнал. – Ты видел эту статью, Конрад?

Папа встает за спиной у Йоханны и смотрит на страницы, которые она открыла. Через миг у него делается странное лицо. Он хмурится, и губы у него исчезают, рот превращается в щель для писем.

– Зачем ты мне это показываешь?

– Тебе не интересно?

– С чего бы?

Я подкрадываюсь и заглядываю из-под папиной руки. Там картинки уродливых дам и тролля. Наверху страницы – заголовок большими буквами. Я прочитываю по слогам: « Frauen, die nicht Mutter werden dürfen» 31.

– Почему тут написано, что им нельзя становиться матерями?

– Вдруг они передадут что-нибудь по наследству, – говорит Йоханна. – В смысле, ты посмотри на них. Едва ли они вообще люди. Иногда, правда, с виду не скажешь, что с ними не так…

Папа выхватывает журнал и сминает его в ком.

– Криста, иди во двор.

– Сам сказал, что я должна сидеть дома. Ты сказал…

– Делай, что велено. Сейчас же.

Уходя, я громко топаю, но потом на цыпочках возвращаюсь обратно – подслушать.

– Поразительно похоже на шантаж, – говорит папа. – Не ожидал от тебя.

– Не понимаю, о чем ты. – Йоханна делает вид, что плачет. У нее плохо получается. Затем она принимается извиняться, много-много раз. Чуть погодя папа говорит, что ничего страшного. Он берет ее за руку, в утешенье, и дает ей большой белый носовой платок со своими инициалами. Сморкается Йоханна так, будто лошадь угольщика фыркает в мешок с кормом. Мы с Лотти прячемся в цветущем кусте красной смородины – разглядеть пудреницу, которую вытащили у Йоханны из сумки. Она круглая и бледно-зеленая, с изображением дамы в старомодном платье и капоре. Я припудриваю нос Лотти и себе. Поглядевшись в зеркальце, мы стираем пудру и возвращаемся домой. Папа смотрит в стену. Йоханна улыбается.

– Хочешь сыграть в игру, Криста? – Она достает доску для « Damespiel» [59] и играет, как дура, чтоб я выиграла. С Грет было играть куда лучше. Она терпеть не могла проигрывать. Однажды, продув шесть раз подряд, она спихнула доску со стола и сделала вид, что случайно. – Чем теперь займемся? Знаешь какие-нибудь стихи, Криста?

Папе стихи Грет не нравятся, потому я мотаю головой и вместо стихов пою ей «Alle meine Entchen» [60]:

– Очень мило, – говорит она и принимается хлопать.

– Я еще не допела, дура.

– Криста! – орет папа. – Извинись немедленно. – Я делаю вид, что не слышу.

Посреди ночи приходит der Sandman. Раньше он всегда являлся с фонариком. Склонялся над моей кроватью и вынюхивал меня, а иногда щупал под покрывалом, а я притворялась, что сплю. Грет говорила, что, если крепко жмуриться, он не может своровать у тебя глаза, чтоб потом скормить их своим детушкам. Иногда я подглядываю, но открываю только один глаз, и то чуть-чуть. А наутро я знаю, что это не приснилось, потому что нахожу «Поцелуй негра» или «Шоколадный пфенниг» под щеткой для волос. Сегодня он забыл фонарик и все спотыкается и грохочет в темноте. Когда луна выбирается из-за своего облака, чтобы посмотреть, что тут происходит, Лотти шепчет мне, что это не Песочный человек, a Boggelmann. На полу – здоровенный мешок, а сам он шумит и открывает все подряд, ищет нас, и я быстро сую палец в рот, чтоб не закричать, потому что это der Kinderfresser, ужасный Детоглот, и мешок этот – с руками и ногами или даже детишками целиком. Я прячусь под кроватью, рукой зажимаю Лотти рот. Дрожу с головы до пят – сейчас даже хуже, чем когда пряталась от Грет после того, как порвала ее нитку жемчуга и она прибежала по лестнице с колотушкой для ковров, грозя выдубить мне шкуру.

Тут включается свет, потому что пришел папа. Der Kinderfresser превращается в тень.

Я быстро вылезаю. От папы странно пахнет. Он выбрасывает все из шкафов и ящиков, запихивает мою одежду и книги, игрушки и щетку в мешок.

– Папа, что случилось?

– Одевайся. Мы едем путешествовать.

– Домой, папа?

– Нет. В другое место, за море, далеко…

– Конрад? – входит Йоханна. На ней только корсет и трусы. Блестящие, розовые. У нее вислый зад и громадные сиси, но не такие большие, как у Грет. – Что ты делаешь?

– Я больше не могу. Опостылело. Мне нужно уехать отсюда.

– Не говори ерунды, Конрад. Ты пьян. Выспись хорошенько. Утром все будет иначе. – Она пытается его обнять. – Пошли спать.

– Оставь меня в покое, уродливая корова. – Папа отпихивает ее и принимается мыть руки воздухом. – Убирайся.

У Йоханны распахивается рот.

– Так нельзя. Мы же только что…

– Я не приглашал тебя остаться.

Тут Йоханна бьет папу по лицу и говорит очень скверное слово. Она колотит его кулаками в грудь, но он ее отталкивает и, спотыкаясь, уходит из комнаты. Йоханна укладывает меня в постель.

– Спи, Криста. Папа устал. Утром все будет хорошо.

Я долго лежу без сна – а вдруг придут какие-нибудь другие бабайки. Йоханна с папой кричат друг на друга. Потом хлопает дверь. Очень тихо. Ухает сова. Кто-то из зверей в зоопарке принимается выть. Чуть погодя я слышу, как еще тише закрывается другая дверь. Я смотрю, как на меня в ответ смотрит звезда – там занавески не задернуты как следует. Если изо всех сил смотреть, не моргая, долго, кажется, что звезда падает на Землю. Грет говорила, что звезды – это глаза мертвых людей, которые наблюдают за нами.

– Funkel, funkel, kleiner Stern, – шепчу я в темноту. – Где ты, кто ты – я не знаю.

Папа обычно будит меня криком: «Я больше не буду повторять», – но сегодня слышно только звяканье чашек и блюдец, и мне понятно, что кто-то из ведьм уже принес завтрак. Я поднимаю Лотти с пола, и мы с ней видим, что это мерзкая жирная Урсель с папиным кофе и рогаликами и с ужасной манной кашей – для меня.

– О, – говорит она, глядя на мою ночнушку, – ты еще не одета? Шевелись-ка, девочка. Скоро уже фрау Швиттер придет. – Она подбирает две пустые бутылки, держит их подальше от себя, будто они могут укусить. – Разбуди-ка ты отца. Похоже, ночка у него была что надо.

Но папа не хочет просыпаться. Он не высовывается из-под одеяла, даже когда я замечаю на стуле его штаны и лезу к нему в карманы. Лотти прячет украденные пятьдесят райхспфеннигов под отклеившийся угол линолеума у моей кровати. Йоханна не идет меня причесывать. Хорошо. Я сажусь читать книжку. Дочитав сказку, я мою те части себя, на которые папа может обратить внимание, надеваю лучшее платье и новые белые носочки. Иду показать папе, какая я красивая, но он все равно не просыпается, даже когда я очень громко ору и пинаю кровать. Вытаскиваю у него из-под головы подушку, а он все равно не двигается. Мы с Лотти пробуем папин кофе, в нем много сахара, как это любит Йоханна, и съедаем один рогалик, намазанный маслом и еще посыпанный сахаром. Лотти говорит, что ее тошнит.