Андрей Иванов - Копенгага

Корней, перекошенный от огней, запаха шмали (мы дунули с Мишкой; как же без этого?..) и движения, вращал глазами-блюдцами, разинув пасть, топорща бороденку во все стороны, рулил наугад.

Я всю дорогу вынимал кусок курятины из уха, что засел у меня после смачных лобзаний Ярослава.

Ехать в кабак мне не хотелось. Никакой музыки я, конечно, слушать не желал. Меня воротило от всякого такого…

Но мы ехали. Потому что Потапова вдруг поперло. Он и так был без ума от всей этой цыганщины! А тут — курнул и покатило! Мимо такого он проехать никак не мог. Как же без музыки?! Он сам музыкант — его профессиональное любопытство влечет! Там ему и шлюхи привиделись… Ну, кабак все-таки… Авось!

Ну и поехали…

Русскими музыкантами оказались какой-то очевидный цыган в искрящейся шелковой красной рубахе, безрукавке и шароварах с сапогами поверх, натертые голенища блестели, пояс горел, глаза метали искры, самый настоящий Ромалэ, так его все и звали, и тот самый Трехомудьев, про которого Ярослав мне все уши давно прожужжал.

Они отыграли… я еле вынес это многочасовое действо отвратительно низкого пошиба. Михаил глотал слюнки, подпевал, когда пошли Калинка и Тройка, он все прикрикивал в восторге: «Ну ты только глянь! Во дают! Смотри, как пальцы бегают! Профессионалы!»

К ним пристроился с тамтамом какой-то негр, который потом неоднократно появлялся в Хускего, он долго долбил в тамтам, неистово, безумно, а потом бросил его демонстративно и еще более демонстративно ушел. Сделал вид, что его обуял порыв вдохновения, вот он и швырнул тамтам и ушел так манерно, мол, плакать, спрятать слезы в туалете…

Меня просто затошнило, когда Трехомудьев полез к нам троекратно целоваться, по-русски. Как он сказал, по-братски. Он называл нас земляками, много пил и требовал, чтоб мы еще и еще купили вина. Он тек маслом, говорил, что его достало тут все.

— Тут все не настоящее! — кричал он, тряся руками у груди.

— Поймите! Тут нет чувств! Они все роботы! Они все машины. Они запрограммированы и не могут чувствовать. Русскому человеку тут мрак. А музыканту подавно. Только ирландцы спасают. Только ирландцы… я с ними, с Полом, Томом. С Фредди, Иоакимом и Джошуа — молодые ребята наполовину британцы, по отцу, так что они еще чего-то на одну половину могут. Вот еще Ромалэ! Эй, Ромалэ, ты куда? Уже уходишь? Что так рано? Какая жена?.. Ну да ладно, давай… Если бы не он, давно бы загнулся, спился с горя. Купи, купи еще вина, и поедем на точку. Я кафе-шоп один знаю. У Оловянного солдатика… Такая шмаль, что башню сносит! Сейчас возьмем и ко мне! У меня и раскуримся, ох раскуримся! С пацаном одним клевым познакомлю! Настоящий музыкант! Такое творит, просто башню сносит! Давай, давай за руль — и шпарь вдоль по Питерской да на тройке лошадей!

В кафе-шопе мы пополнили запасы травы, еще разок наскоро сдолбили щепоть в трубке, и моя голова неожиданно стала какой-то стеклянной. Просто прозрачной. Нашло понимание всего…

В первую очередь понял, что мы были в очень экстравагантном месте. Оценил. Еще понял, что рядом со мной сидят редкостные ублюдки, не люди, а черти, вурдалаки. Последний к нам присоединившийся «клевый пацан», на самом деле лизоблюд, был из Костромы, как и Корней. Они даже в чем-то были похожи. Не внешне, но в чем-то, трудно было сказать, в чем заключалось их сходство.

(Чуть позже я суммировал: они держались совершенно одинаково, одинаково складывали ручки, приседали на стул краешком, не целиком, а одной ягодицей; одинаково боязливо посматривали вокруг. Одинаково смотрели в рот говорившему, улыбались, что-то думая про себя, ничего не высказывали вслух, только поддакивали; и говорили совершенно одинаково, и все это при полной прямоте спины, они не сутулились и не расслаблялись вообще! Короче — парни из одной деревни).

Он был флейтист. Длинная золотая челка, молочность-мучнистость лица. Большие розовые губы младенца. Над ними золотистый пушок. Такой же пушок крался по щекам. Большие печальные коровьи глаза. Бесполезно сложенные большие, белые, нежные руки. Мешковатость пальто. Дорогие ботинки.

Мать его вышла за дунца — так он сказал. Сказал и потупил глаза, уронил челку.

Сам он отчима возненавидел с первого дня.

Взял с табуретки бумажный стаканчик и выпил.

Для него появление датчанина в роли так называемого отчима было личной трагедией, возведенной в гамлетов комплекс, иначе и не скажешь. Он с трудом переживал эту драму. Вот и запил.

По-видимому, ему больше нечего было переживать в жизни. Столь коротка она была! Надо было присовокупить к безделью, выпивону, курению марихуаны какую-нибудь драму. Это сообщало некий смысл его жалкому иждивенческому существованию, и он не хотел с этим расставаться. Ему необходимо было мучиться. Он дул в свою флейту и никому не позволял играть на нем, как на флейте…

Он тянул свою трубку, дурел, начинал говорить глупости.

Первая же глупость, которую он из себя выдул, была следующая…

— Ну вот, живем помаленьку, на своей шкуре испытываем, что Лимонов писал в «Эдичке». — И за подтверждением к Трехомудьеву: — Правда?

Тот насмешливо:

— Не знаю, вот не знаю… что именно ты имеешь в виду… там много чего написано… у Лимонова… — И хихикнул некрасиво.

А малой обиженно мычал:

— Нн-ну, как нн-не знаешь, Володь!.. Ну сам же говорил… последняя волна эмиграции…

А гитарист ему:

— Кури уж, последняя волна эмиграции!

По всему было видно, что всплывали глупости, которые Володя втирал молодому с глазу на глаз — неизвестно с каким прицелом…

Потом Трехомудьев потащил нас к себе, но там мы не задержались. Вальдемар, сделав страшные глаза, сказал, что устал, бля-пиздец, ему посреди всего внезапно потребовалось прилечь, на хуй. Ну хотя бы минут на сорок! Потому что спину, сука, ломит так, что хоть петухом кричи, ёбаный в рот! Поэтому, обняв-встряхнув Михаила за плечи, он попросил, чтоб ему отсыпали и чтоб еще купили вина, златокудрому юноше с флейтой кидал фразы: ну ты-то куда пойдешь? Ночь уже! Сиди, сейчас курнем, еще и вина ребята принесут, правда? Не оставите же вы нас на голяке, а?

Я купил им пакет дешевого вина, Михаил отсыпал травки. Трехомудьев глянул, как тот отсыпает, и сказал:

— Но-но, не скупись, жидовская морда, чо ты щепотку какую-то сыпанул тут, по-братски давай, у нас вся ночь впереди…

— И подмигнул мальчику…

Провожая нас, он опять хотел нас всех наспех расцеловать (на этот раз я не дался), а потом стал чесать в паху. Все бросал взгляды на растерянного юношу, который почему-то не мог расстаться со своим пальто и все порывался уйти вместе с нами, даже сказал было вяло, что сам за вином сходит.

— Куда ты пойдешь? — зашипел он на флейтиста, понижая голос (и это было страшнее крика). — Сиди, я сказал, ты что — не понял, что ли?.. Вся ночь впереди…