Андрей Иванов - Копенгага

Чушь! Никто другой просто не стал бы возиться, ковыряться в этой дыре. Они все неверно толкуют. Язык хиппи причудлив и поэтичен, как в мифах. Только уводит от сути. Все гораздо проще: другого такого дурака и быть не могло! такого дурака, который согласился бы отапливать эти руины, нельзя было найти! этим идиотом мог быть только я. Если бы я не объявился, никто и не топил бы. Ведь до того и речи не шло о том, чтоб запускать систему в замке. Никто и не заикался. Об этом заговорили, как только подвернулся я. А то, что никто не подошел бы на эту роль лучше меня, это уже другой вопрос, к сути отношения не имеющий. Просто никто другой не стал бы сидеть в этой тьме. В этом пекле. Это они меня подбадривают; хотят, чтобы мне моя возня в потемках не казалась совсем отчаянной и бессмысленной. Но я не куплюсь на эту лесть, я знаю, что я делаю, и знаю — ради чего, а это самое главное. Я никогда не забываю, что сказал мистер Ли. Зашел в бойлерную, посмотрел и захохотал.

— Отапливать этот замок так же глупо, как топить скалу! — сказал он.

Я с ним согласился.

— Отапливать этот замок так же бессмысленно, как варить морской чай! — добавил он.

— Да, конечно, — пожал я плечами.

— Опусти кипятильник в море и вари себе на здоровье морской чай! — вскрикивал он, взмахивая руками. — То же, что топить этот замок!

Я спорить не стал. Я со всех сторон согласен: топить этот замок так же бессмысленно, как скалу. Это точно. Да, но пока в этой скале живу я, замок будет отапливаться. Пусть смеются. Мне плевать. Я буду топить!

Мистер Винтерскоу, хозяин земли, замка, пастор на пенсии, философ, аскет и мистик, был похож на тролля.

Я лежал в низкой постели, почти на полу, — у постели не было ножек. Возможно, это был просто матрас. Старик навис надо мной глыбой. Он был гигантом из скандинавской сказки. Это был бред. По телу бежали струйки. У меня был жар. Старик казался огромной каплей, которая вот-вот упадет и потопит меня.

У него был большой нос, косматые брови, суровый взгляд серо-голубых глаз. Большая седая борода обрамляла лицо под подбородком, на шее и на баках. Всю остальную растительность со щек и вокруг губ он сбривал. Иногда он походил на старого моряка, иногда — на датского философа Грунтви (портрет висел в холле замка). Он носил странную папаху. У него было пальто, на котором в разных местах были пятна известки, краски, пыли. Из рукавов торчали веревочки (даже не тесемки), которыми он что-то там подвязывал внутри. Вместо кушака тоже была веревка. Сапоги были тяжелые. Его было слышно издалека. Грохот шел по лестнице, приближался по коридору, потом я слышал, как грохот вытирал сапоги, и только затем он стучал и входил.

Приходил он каждый день. Приходил с исправностью сиделки. Сопел, спрашивал, как идут дела. Утирал каплю с носа и расставлял посудины. Приносил книги, которые я листал, листал, закрывал и в бессилии откладывал.

Я спрашивал его:

— Когда приедет Хануман?

Он не мог ответить на мой вопрос, молчал, мял свои руки.

Мне даже казалось, что он думает, будто я брежу.

Сам я не мог справиться со своей головой и решить для себя эту задачу: знал старик Ханумана или нет.

Он мял руки, оглядывал комнату, шамкал губами, наклонялся, заглядывал в глаза, спрашивал:

— Are you alright? [29] Are you alright? (англ.) — Вы в порядке?

Я утвердительно кивал, он утирал каплю с носа и уходил. Возвращался к полудню, приносил еду, чай, переставлял по комнате посудины, чтобы ловить капли, которые блуждали, капая то в одном, то в другом месте.

Я снова спрашивал его:

— Что-нибудь известно о Ханумане или нет?

Он беспомощно разводил руками, вздыхал, пожимал плечами, причмокивал губами, спрашивал, как я себя чувствую, но на мой вопрос не отвечал. Некоторое время сидел в кресле, оглядывая комнату, пытаясь завести разговор. Выплескивал воду в окно, опять расставлял по комнате посудины, как фигуры на шахматной доске, и уходил куда-то наверх. Я слышал, как гулко бухали над головой его сапоги, что-то где-то скрипело, даже сыпалось.

С потолка капало. Вода была повсюду, она даже в постель натекала. Я лежал в луже воды; меня покачивало, как на волнах. Я думал так: возможно, старик не врет и мне повезло… и ногу не придется резать… и все действительно прошло более-менее гладко… но если схвачу воспаление легких, тут уж не отвертеться — придется в больницу ехать, и тогда начнется: вопросы, документы, депорт и так далее…

Я даже глаза закрывал от ужаса, как только мне это воображалось.

Мистер Винтерскоу приносил мне рис, хлеб с сыром и дешевым печеночным паштетом. Чай был всегда с лимоном. Обязательно стакан молока. Салат: помидоры, огурцы, лук, какие-то травки. От такого питания я стал быстро поправляться.

Врач приходил пару раз. Выдавил гной из ноги и вопли из моей глотки, дал мази, наказал мазать и больше не появлялся. Да я и сам видел, что дело идет на поправку. Таблетки я пил исправно. Жар сошел, опухоль спала, рана окрасилась в человеческий цвет. На мне заживало, как на кошке.

Вскоре начал вставать, ходить. Было неприятное ощущение, когда ставил ногу на ковер. Казалось, что нога моя размякла и вихляет, как резиновая. Но это всего лишь сырой ковер проминался. Так, вихляя, дошел до шкафа, в котором нашел три халата, галстуки, пиджаки, смешные шапочки (каждый артикль имел ярлык с именем «Matthew»); красный пакет «Дагли Бругсен», набитый до отказа дырявыми носками, платками, салфетками, окурками… На отдельных полочках стояли пузатенькие божки, пучеглазые жабы, слоники, танцующие богини, иконки, распятия, маленькие трубочки с чашечками и без, мундштуки, пакетики с зернами, странного цвета порошками, пудрой, крохотные бонги и прочее. На самом дне был ад из тапок, ботинок, туфель; отдельно стояла пара сапог, навытяжку, как солдаты; за ними притаился кальян, выглядывал, как змея из кувшина; в кучу были свалены журналы, тетради, папки; приятно удивила аккуратно перевязанная красной тесемкой кипа газет, она лежала в этом бардаке, будто поджидая меня, как подарок. Я выудил ее и несколько дней от скуки перебирал газеты. Самая свежая была за девяносто третий год. В ней были фотографии беженцев из бывшей Югославии, которым дали убежище в Дании. Они прославились тем, что украли — кажется, со склада какого-то магазинчика, — несколько ящиков пива и пили недалеко от места преступления, в парке, где их и арестовали по наводке доброхота.

Старик принес мне палку, и мы стали с ним гулять по коридорам замка, а когда дождь кончился, вышли и прошлись по деревушке.

Первый раз, когда я увидел замок снаружи, меня объял легкий обморок: неужели в таком ветхом здании я провалялся три недели?! Замок стоял в лесах и выглядел, как насквозь прогнивший зуб. Казалось, убери леса, и он рухнет. Балюстрада была совершенно обломана. Три частично уцелевшие колонны торчали из балкона, как клыки. Сам балкон слегка провис. Над ним из крыши росла маленькая березка, она покачивалась на ветру, как зеленый флаг. Пучки травы там и тут. Вьюн покрыл замок почти со всех сторон, но облезлые стены — не желтые, не оранжевые — все-таки проглядывали. В одном месте была пробоина до красного, цвета свежего мяса, кирпича; а так стены были розовыми, поблекшими. Замок крошился, истончался. Битые ступени парадного крыльца разъезжались в стороны. Фрагменты ваз и львов под навесом, где кто-то, кажется, когда-то что-то пытался вылепить из них.