Андрей Иванов - Копенгага

Я начал постепенно обживаться, подыскивать себе подходящую комнату. Облазил весь замок…

Некоторые комнаты в замке были просто как черные дыры: кто бы в них не зашел или что бы в них не оставили — все пропадало. Были комнаты без потолка и, соответственно, без пола. Я любил, сидя у провала в таких комнатах, смотреть вниз, в другую комнату, как в колодец. Иногда, покурив, я засыпал на полу, просыпался от того, что внизу начинали шуметь. Так я однажды увидел мистера Скоу, который в растерянности ходил по комнате внизу, спотыкаясь о выкорчеванные половые доски, ощупывал свое пальто, карманы, снимал папаху, приглаживал волосы, перебирал какие-то коробки, смотрел в окно… и был похож на сумасшедшего в своей палате. Замок был настоящей клиникой. Я стал подумывать о вагончике, бродил по деревне, искал подходящий… Постоянно путался… все дома были одинаковые, чем-то они походили на партизанские постройки. Сразу было трудно понять, какие из них обжиты, а какие нет. Пустовавшие вагончики были в жутком беспорядке, но все равно мало чем отличались от занятых. Я не сразу привык. Закутков в Хускего много. Между домиками тропинки, обсаженные кустами и деревцами, на ветвях которых какие-нибудь игрушки или штучки болтаются, за кустами и деревцами огороды, за огородами сады, а в них снова домики, домики, и живут в них люди или нет, сказать совсем не просто…

Некоторые тропинки вились вокруг одних и тех же вагончиков. Покрашены все домики были одинаково: в красно-бело-зеленые и вдобавок синие и оранжевые цвета. Поэтому первое время мне казалось, что домиков в Хускего гораздо больше. Например, вагончик Фредерика и Иоакима находился чуть в стороне от других. Если я шел к нему мимо пирамиды через сад Эдгара, то вначале видел пристройку их кухни (сам дом выглядел просто массивной зеленой постройкой с фонарями над входом в кухню), и узорчатую террасу с полосатыми красно-белыми столбиками не было видно совсем; если я топал из замка через сад Патриции и Жаннин, то видел их террасу, часть патио, полянку с местом для костра, на которой могли быть забыты беленькие стульчики; а когда я терялся и выходил к домику Ивонки, то шел уже оттуда и выходил к огороду Иоакима, откуда видна тыльная, запущенная часть дома братьев, и было совершенно очевидно, что это обычный строительный вагончик. Короче, как ни пойдешь, отовсюду он разный!

Домик Гюнтера найти было тоже совсем не просто. Он притулился к трем постройкам: мастерской, пустому вагончику, в котором окотилась кошка Марианны (мы с Дангуоле пошли смотреть котят и попали вместо этого в мастерскую, где нас, держащихся за руки, увидела жена Гюнтера и улыбнулась), и ангару. Домик был такого скромного и неприметного вида, точно подражал хозяину, застенчивому до крайности немцу; казалось, домик мог сжиматься и даже прятаться за елки, уходя от смущения под землю. Был он построен робко и неуклюже, это чувствовалось сразу. Строили его годами, и до сих пор чего-то в нем не хватало, где-нибудь что-то топорщилось, какая-нибудь доска отломилась, оголив прокладку, зубья проволоки, клочья стекловолокна.

Я несколько раз искал Гюнтера и попадал в мастерскую, которая напоминала казарму. В ней устраивали барбекю, возле дерева, что проросло сквозь бетонный пол, от него во все стороны тянулись впечатляющие трещины. Ветвистое сильное дерево уходило вверх, в небо, сквозь пролом в крыше! Меня это завораживало. Попадая в мастерскую, я оставался в ней на несколько часов. Что-то меня там постоянно задерживало. Я сидел на полуобгоревшей покрышке, глядел на ствол дерева, поднимал глаза от пролома в полу к пролому в крыше, посматривал на обшарпанные стены, выглядывал в пробитые и обросшие мхом окна, перебирал ржавые инструменты, рылся в металлических коробочках, изображая слесаря, вспоминал моего мастера на седьмом судоремонтном заводе, бродил по каменному полу, пиная какую-нибудь крышку от банки, повторяя «как это все бессмысленно!.. как бесполезно!..», курил, разглядывая прекрасные трещины, сквозь которые пробивались сорняки. Из мастерской потихоньку переходил в ангар, в котором была просто свалка. Оттуда можно было не уйти вообще. Там можно было остаться навеки: столько всего там было!

Чаще всего мне приходилось бродить по деревне в поисках старика Винтерскоу…

Как-то тихим вечером я сидел в своем вагончике один (Дангуоле уехала на похороны дяди, а, как позже выяснилось, попала на свадьбу брата), думал… ставил водочные компрессы на ногу, делал коктейли, топил печь… выдавливал письмо матери…

Зашел старик. Попить чайку или поболтать. Я не разобрал его предлога. Он его недостаточно разжевал.

Спросил про ногу. То да се. Слово за слово… Котенок прыгнул ему на колени. Старик гладил его, восторгался: «Какие голубые глаза!..»; сказал, что у меня самая лучшая печурка в Хускего. Улыбался. У меня поднялось настроение. Я ему искренне обрадовался: больше не мог мучиться с письмом, не мог придумывать матери детали того вымышленного мира, который я и мой дядя посредством редких писем и телефонных звонков выстраивали у нее в воображении, — все это изводило меня. Я готов был говорить с ним хоть всю ночь, лишь бы не возвращаться к письму.

Старик пришел не просто так. Это было очевидно. Он никогда просто так не заходил. Он, конечно, хотел что-то сказать. Как всегда, начал издалека. Сделал вид, что ни с чем таким не пришел; сделал вид, будто по-приятельски зашел, так просто… Я налил чаю. Он сказал, что зашел, потому что долго размышлял над моими словами…

Я поинтересовался, над какими именно, — к несчастью, дабы произвести на него сильное впечатление, я много всяких глупостей успел посеять в его уме. Теперь у него было достаточно поводов для начала любой беседы.

Он вспомнил, что я как-то ему сказал, что датчане мне интересны, они кажутся мне загадочными…

Я подтвердил…

Он спросил:

— Вы все еще так считаете?

Я кивнул.

— Очень странно, — пробормотал он, — очень странно… Датчане народ пустой, ничем не выдающийся, а язык?.. что вы скажете о языке?..

— Это необычный язык, — сказал я. — Чем-то отдаленно напоминает нидерландский…

— Примитивный! — отрезал он, но, не остановившись на этом, запальчиво начал ругаться: — Язык кухарок и фермеров! На этом языке великих вещей не выразишь! Так, как на латыни или санскрите, например… Датский язык, молодой человек, очень ограничен, очень. Вы этого еще не понимаете, потому что не говорите, не знаете этого языка в должной мере, чтобы почувствовать эту нехватку… А вот когда выучите и попробуете общаться, вы тогда поймете, как не хватает слов для того, чтоб о себе рассказать! Только о себе рассказать, не говоря о вещах космических, не говоря о философии! Куда там! Без заимствованных слов не обойтись. В датском очень, очень много заимствованных слов. Теперь датский в точности, как наши магазины техники, в которых практически ничего нашего не продается. У нас нет такого богатства, такого языкового наследия, как у немцев в философии, у французов, итальянцев, русских или англичан в литературе. По-датски не было написано ничего, что можно было бы сравнить с такими шедеврами, как Божественная комедия, Госпожа Бовари, Война и мир… Никого, кого можно было бы рядом поставить с Боккаччо или Достоевским…