Эрика Косачевская - Ночь Патриарха

Папа успешно работал юристом в Главном управлении «Укоопспилки» (Управлении союза потребительских коопераций), мама растила меня. Когда построили ведомственный жилой дом, нам дали на втором этаже две комнаты в трёхкомнатной квартире.

В 1934 году столицей Украины стал Киев, и туда переехало Главное Управление «Укоопспилки». Папа уехал пока один, а мне сказали, что мы тоже поедем в Киев, когда ему выделят квартиру.

Я уже писала выше, что отец, поссорившись с женой Постышева, руководителем «Укоопспилки», завербовался на Дальний Восток и поселился в Хабаровске, где стал работать в «Далькрайсоюзе» — аналогу украинской «Вукоопспилки». Он всю последующую жизнь считал, что это его спасло, поскольку, когда в 1937 году Сталин начал атаку на украинскую интеллигенцию, все его сослуживцы были расстреляны.

На Дальнем Востоке сталинский пресс был не таким сильным, как в Киеве, и папа получил «только» 8 лет лагерей. А после пересмотра дела ему сократили срок до 5 лет.

Выйдя из лагеря без единого зуба и с открытой формой туберкулёза лёгких, отец поселился в городе Канске, где стал работать начальником Юридического бюро.

В 1943 году мы с мамой переехали к нему в Канск, где я окончила среднюю школу и в 1947 году уехала в Москву. Там я поступила в Строительный институт Моссовета. Более подробно я пишу об этом в главе «Мои университеты».

После развенчания «культа личности Сталина» отец был реабилитирован, они с мамой вышли на пенсию и переехали в подмосковную Шереметьевскую, где недалеко от станции купили полдома.

У них с мамой была отличная старость. В Москве жили мы с мужем и нашим сынишкой. Родители получали приличную «хрущёвскую» пенсию и даже иногда могли позволить себе подкинуть нам деньжат. На всё лето внук вместе с домработницей переезжали к ним на дачу, а мы с мужем каждый день приезжали после работы. У родителей появился круг друзей. Мамин брат — дядя Марк, отсидев 10 лет в Воркутинском лагере, вначале переехал к ним в Канск, а после реабилитации — в Москву. Каждое лето они с женой Катюшей и их сыном Юрой снимали в Щереметьевке дачу. Вечером все обычно собирались у моих родителей на террасе, где до позднего часа играли в «преферанс». Часто на дачу приезжала мамина ещё гимназическая подруга Маруся, а также папины сёстры — тётя Яся и тётя Сана с семьями.

Отец дожил до 76 лет, пережив маму. Незадолго до смерти он мне говорил: «Какое же лошадиное здоровье было у меня, если я три раза болел тифом — один раз сыпным и два раза брюшным, перенёс три инфаркта, имел открытую форму туберкулёза лёгких, один раз болел цингой и два раза пеллагрой, и всё-таки дожил до моего возраста».

Моя мама родилась в украинском городе на Днепре — Екатеринославе, который после Октябрьской революции был переименован в Днепропетровск. Мамин отец, как и два его брата, были мужскими портными, получившими образование в Париже. У всех них на стене в огромной раме висел красивый диплом, написанный на французском языке. Это была довольно образованная еврейская семья, не очень патриархальная и даже, можно сказать, достаточно эмансипированная.

После знаменитого еврейского погрома 1905 года, кровавого и жестокого, отец мамы и его младший брат Матвей со своими семьями эмигрировали в США и поселились в Нью-Йорке. Там дедушка стал прилично зарабатывать. Старший его сын — дядя Марк пошёл в школу. В классе его посадили за одну парту с мальчиком-ирландцем, и дядя потом всю жизнь говорил по-английски с ирландским акцентом.

Пятилетний Яша и двухлетняя мама сидели дома при бабушке, которая почти сразу после переселения в Америку родила ещё одну дочурку — младшую мамину сестру Любочку. У дедушки было достаточно работы, держали чернокожую прислугу. Семья материально жила очень неплохо, но отца безумно мучила тоска по России. Не выдержав ностальгических настроений, дедушка настоял, чтобы семья вернулась на родину.

Но, после их приезда они поселились уже не в Екатеринославе, а в Харькове, где к этому времени жил младший брат отца — дядя Яша и, главное, никогда не было еврейских погромов. Брат дедушки Марк остался в Америке.

В советское время иметь паспорт, где, как у тёти Любы, в графе «место рождения» стояло — «Нью-Йорк», считалось, чуть ли ни преступлением, за которое можно было жестоко поплатится. И поэтому, когда у тёти Любы удивлённо спрашивали: «Вы что родились в Америке?», она спокойна отвечала: «Что вы! Нью-Йорк — это маленький городок на Украине, так же, как и Париж, Прага, Москва».

В 1917 году от рака желудка умерла бабушка, и четырнадцатилетняя мама вынуждена была взять на себя заботу обо всей семье, а маленькой Любочке она просто заменила мать.

Мама стала идейным руководителем всей семьи. Это по её настоянию все четверо детей её отца — бедного еврейского портного реализовали право получения высшего образования, которого были лишены при царской власти. В университете мама повстречалась с папой, они влюбились друг в друга и после окончания курса поженились.

Мама стала очень даже неплохим юристом. А когда она после переезда в Канск занялась адвокатской деятельностью, то считалась у местного населения лучшим защитником: к ней всегда была очередь из клиентов, жаждущих её услуг.

Отдельно хочется рассказать о дяде Яше — самом младшем брате маминого отца. Он так же, как и его братья, был мужским портным, получившим образование в Париже. Это у него в гостиной я видела огромный, в полстены диплом на французском языке. Они с женой — тётей Цилей проживали в маленьком одноэтажном домике на Гражданской улице, которая до революции называлась Мещанской.

Улица, замощённая булыжником, круто спускалась от Пушкинской, по которой ходил трамвай, к улице Чернышевского, идущей вдоль реки. Но только уже не такой вонючей, как Лопань, а более глубокой и широкой — Харьков, на которой стояла питающая энергией город электростанция.

Домик был одноэтажный, кирпичный, он занимал угол обширного двора, отделённого от улицы примыкающими к углу дома металлическими въездными воротами с калиткой. Очевидно, этот домик — «крошечка в три окошечка» — был когда-то дворницкой. Напротив домика по другую сторону ворот размещался дворовый туалет. А в самом доме не было никаких удобств. В тёмной кухоньке в углу стояла огромная деревянная бочка, которую приходящая домработница наполняла вёдрами, набирая воду из специального крана, торчащего во дворе из стены туалета. За бочкой и под ней водились мокрицы, которых я ужасно боялась. За 2–3 года перед началом войны в дом провели воду, в бывшей кладовой устроили туалет со смывом, под окнами поставили батареи центрального отопления. Быт в доме стариков значительно облегчился. Но больше всего я была счастлива, что убрали бочку для воды с её мокрицами.