Эрика Косачевская - Ночь Патриарха

Школа раньше была армянской, но, как я понимала проблему, со временем, армяне стали отдавать предпочтение русским школам. Поэтому, чтобы доукомплектовать эту школу, её сделали русской. Несколько старших классов оставались армянскими — там учились почти одни девочки, преимущественно носившие длинные чёрные юбки и повязывающие головы платками.

В этой школе я проучилась два года. Летом 1941 года началась Великая Отечественная война и нашу школу заняли под госпиталь.

Поскольку во всех школах размещались госпитали, первого сентября школьные занятия начались в Доме политпросвещения на Пушкинской улице. Большинство детей успело эвакуироваться, из четырёх пятых классов не набрался и один: нас было всего человек 20. Но проучились мы только 3 дня. В ночь на 4 сентября немцы совершили на Харьков первый авиационный налёт. После этого массированные бомбёжки происходили каждую ночь, и было уже не до учёбы.

Когда мы после полуторамесячной эвакуации в ноябре прибыли в Челябинск, я поступила в школу №6, где проучилась 2 года. Город был переполнен эвакуированными, и занятия шли в три смены. Пятые классы учились в третью смену — с 6 часов.

В 1942 году мой отец после отбытия пятилетнего срока заключения освободился из лагеря и поселился в Сибирском городе Канске, а в начале лета 1943 года мы с мамой переехали к нему.

В Канске было всего три школы-десятилетки, и во всех иностранным языком был немецкий. А в Челябинске я 2 года изучала французский язык. Меня записали в седьмой класс школы №4 — ближайшей к нашему ведомственному дому, а также к Управлению «Краслага» НКВД, где начальником Юридического бюро работал мой отец. Поэтому в этой школе преимущественно учились дети сотрудников Управления, и она в городе считалась самой «нехулиганской».

Мама договорилась с учительницей немецкого языка, и мы с ней за лето прошли двухгодичный языковый курс. И уже в первой четверти у меня по немецкому языку была пятёрка, а седьмой класс я даже окончила с Похвальной грамотой.

Это была седьмая — последняя, полученная мною Похвальная грамота, которые мама хранила, очевидно, для потомства. Грамоты смотрелись очень эффектно: с портретами Ленина и Сталина в овальных золотых рамках, с напечатанным золотом заглавием. Мама вывезла их из Харькова в эвакуацию, когда каждый лишний килограмм веса был на счету, перевезла их в Канск, где они пережили пожар нашего дома, захватила их при переезде родителей из Сибири в Подмосковье. После моего отбытия на постоянное место жительства в Кёльн, во время одного из моих посещений Москвы я захватила их с собой. Теперь они лежат в отдельной папке, и я жду момента, чтобы, в ближайшее время передать их внучке для семейного архива.

В восьмом классе у меня была одна годовая четвёрка — по тригонометрии, в девятом классе — две, и я уже не помню по каким предметам.

Десятый класс я окончила совсем плохо, хотя это имело большое значение для перспектив дальнейшего поступления в институт при выборе профессии.

В детстве я много лет, как и большинство девчонок, мечтала стать актрисой. Считалось, что у меня неплохая внешность, и в клубе имени Дзержинского я посещала драматический кружок. Мне даже дали эпизодическую роль девушки в гостинице при клубной постановке пьесы Шейнина «Поединок».

Играла я плохо — никак не могла преодолеть врождённую застенчивость. Уже тогда у меня хватило трезвости понять, что сцена не для меня. Поэтому в девятом классе я решила поступить в Институт кинематографии на факультет, готовящий кинооператоров, с тайной мыслью, что, если я буду вращаться в кругу «киношников», меня когда-нибудь заметят и я таким образом всё-таки пробьюсь на экран.

Родители купили мне фотоаппарат «фотокор», и я стала усиленно заниматься фотографией под руководством нашего клубного фотографа — известного ленинградского художника, находившегося в ссылке после отбывания лагерного срока заключения. У него при клубе была своя фотостудия.

Но зимой, когда я уже училась в десятом классе, я увидела в одном из журналов репортаж о Московском Архитектурном Институте, сопровождённый фотографиями. И я тогда загорелась идеей, что вот это та профессия, которую я хотела бы получить. С детства считалось, что я хорошо рисую. Но я никогда ни одного дня не училась этому специально, и у меня не было никакой школы. Я понимала, что это огромный недостаток. В статье указывалось, что при МАРХИ действуют летние кратковременные курсы по подготовке абитуриентов, в том числе и по рисунку. Я решила, что, как только получу аттестат зрелости, на следующий же день поеду в Москву и поступлю на эти курсы. А пока что стала всё свободное время рисовать с натуры — натюрморты, автопортреты.

Последний год моей учёбы в школе был очень тяжёлым. На нас свалились крупные неприятности. Во-первых, в феврале в день первых послевоенных выборов депутатов в Верховный Совет СССР сгорел дом, в котором мы жили. Мы лишились значительной части нашего имущества, а все мои рисунки пропали. Двухэтажный на три подъезда дом, сложенный из толстого соснового бруса, сгорел менее, чем за час.

Пожар начался с нашего подъезда, где рабочие пытались при помощи электропаяльника отогреть замерзшую на чердаке трубу водяного отопления. Рабочие отогрели трубу, замотали её войлоком и ушли. Очевидно, они не заметили, как где-то заронили искру.

Мама только накануне вернулась из Москвы, куда ездила в командировку. Мы все были дома, когда нам по каким-то делам зашла соседка. Она уже собиралась уходить, когда завела с мамой разговор о том, что меня надо отдать в музыкальную школу учиться пению, поскольку у меня хороший голос. Она сквозь стенку слышала, как я горланю, когда остаюсь дома одна. Мама ничего не успела ответить, как раздался с лестничной клетки крик: «Люди, горим!». На пожар примчались жившие неподалеку знакомые и сотрудники «Краслага».

Старший брат моей соученицы, симпатизирующий мне Женя Беленький, высадил плечом балконную дверь, на что мама закричала: «Женя, что вы делаете! Как же мы будем жить зимой?»

Мама с ужасом смотрела, как мы с Женей на диван, устланный спускающимся со стены большим ковром, стали складывать носильные вещи из платяного шкафа. Потом Женя снял ковёр с гвоздей, мы в него закатали вещи, и Женя сбросил этот свёрток с балкона вниз.

Мы расстелили на полу скатерти, простыни и стали вынимать из шкафов носильное и постельное бельё, которое завязывали в большие узлы и тоже сбрасывали вниз. Папа собирал в отдельный узел документы и ценные бумаги. Вдохновлённая нашим примером мама молча собрала серебро и другие ценные вещи, которые завязала в небольшой узелок и тоже сбросила с балкона.

Уже начало темнеть, когда приехала пожарная машина и пожарники приставили к нашему балкону лестницу. Поскольку вся лестничная клетка была занята огнём, и уже во всю горел первый этаж, нам кричали, чтобы мы немедленно спускались вниз по пожарной лестнице. Первой пожарники спустили находящуюся в истерическом ступоре маму. Потом за ней спустился вниз папа, а за ним и я. Женя до последнего оставался в квартире, спасая наше имущество. Ему удалось сбросить вниз книжный шкаф вместе с книгами, которые много лет с любовью собирал папа. Из окон первого этажа уже вырывалось пламя, и Женя был вынужден спрыгнуть вниз прямо с балкона, где его подхватили пожарные.