Мортен Рамсланд - Собачья голова

— Фосфорная бомба — это предшественница напалма. Дьявольское изобретение! — продолжает Аскиль.

Когда фосфор соприкасается с кислородом, он начинает гореть. Если на тело человека попадет фосфор, то, даже если залезть в воду, это не поможет. Когда вылезешь из воды, снова начинаешь гореть… чертово изобретение, трах-тарарах! Аскиль направляет на меня указательный палец: Achtung, Achtung, weitermarschieren, schnell, los, los… [6] Внимание, внимание, шагом марш, быстро, пошел, пошел… (нем.).

Бабушка засобиралась домой, но теперь Аскиль даже и слышать об этом не хочет. Она поднялась со своего места и переминается с ноги на ногу, теребя в руках сумочку с открыткой от дяди Кнута.

Проходит какое-то время — и дедушка с котлетой в руке приходит в комнату Стинне. Сигне останется у нас ночевать, и ей разрешили привести Бернарда — их черного лабрадора, который тоже останется сегодня у нас. Дядя Гарри и тетя Анне живут всего лишь в полутора километрах, так что сбегать за ним было нетрудно.

Аскиль подходит к Бернарду и протягивает ему котлету.

— Давай-ка, глупая псина, — говорит он. Тут Сигне напоминает дедушке, что ее собаку зовут Бернард.

— Ага, вот, значит, как, — смеется дедушка, тыкая котлетой в самую морду Бернарда, а тот испуганно пятится назад.

— Еще неизвестно, хочет ли он твою котлету, — говорит Сигне. Но Аскиль заявляет, что ей лучше помолчать, и берется за морду Бернарда, пытаясь засунуть котлету ему в пасть. Бернард скулит, а Аскиль бормочет «чертова псина» — и на лбу у него выступает испарина.

Стинне просит его не мучить собаку, но Аскиль продолжает смеяться и спрашивает, выросли ли ее «козлятки». Отпустив Бернарда, он тянется рукой к ее маленькой груди и ухмыляется так, что нам видны его желтые пиратские зубы. Моей двенадцатилетней сестре не нравится, когда ее груди называют «козлятками», и она краснеет от злости. Она запинается и что-то бормочет, но мы не разбираем ее слов.

И тут Бернард со страху пускает струйку посреди комнаты. «Черт возьми!» — кричит Аскиль, отбрасывая котлету, которая катится под кровать Стинне. Он ругает Бернарда, ворча, что его дурно воспитали. Потом берет собаку за загривок и начинает тыкать мордой в лужу на полу, чтобы немного повоспитывать ее, но в результате такого обращения Бернард снова пускает струйку, на сей раз на ботинок Аскиля.

— Ты… мерзкий… мучитель животных, — произносит наконец Стинне.

— Что? — орет Аскиль, возможно потому, что плохо слышит. — Как ты со мной разговариваешь?

Я больше не в состоянии их слушать. Не знаю, как это получилось, но неожиданно я сильно ударяю дедушку по ноге и говорю, что он полный идиот.

— Что? — вопит Аскиль.

— Уходи, дурак несчастный, — говорю я.

В комнате наступает полная тишина. На мгновение кажется, что я действительно смог заткнуть дедушку. Затаив дыхание, я пыжусь от гордости — вот ведь какой я молодец! И тут он ударяет меня по заднице, так, что я падаю на ночной столик Стинне и ударяюсь об него плечом.

Мне очень больно, но я молчу.

Аскиль ворчит, мол, так с дедушкой не разговаривают. Сигне бежит в гостиную за отцом, и вскоре отец уже стоит у нас в комнате, объясняя дедушке, что его сына бить нельзя. Аскиль отвечает, что отец плохо меня воспитывает. Он называет меня заброшенным ребенком, поскольку мама стала учиться на медсестру и уже не сидит дома и не занимается мной. Так вот и вырастают в семье всякие засранцы, говорит Аскиль, — сейчас, когда рядом отец, он не решается назвать меня ублюдком.

Стинне считает, что Аскилю уже давно пора домой.

— Ты ведь сам об этом весь вечер твердишь, дедушка, так что давай, уходи.

Аскиль и отец возвращаются в гостиную, а мы слышим в коридоре какой-то шум — это Засранка. Стинне быстро закрывает дверь на ключ.

Меня немного трясет. Стинне осторожно касается моего плеча и спрашивает, больно ли мне.

Я киваю.

— Попробовал бы он сам выпить собственную мочу, — говорит она злобно.

И вот мы придумываем, как сделать так, чтобы Аскиль — сегодня же вечером — попробовал если уж не собственную, то, во всяком случае, чью-то мочу.

Аскиль постепенно превратился в тень, бродившую по пятам за Бьорк с таким выражением лица, что папаша Торстен стал все больше и больше беспокоиться. В конце концов Аскиль почти совсем перестал ходить с Эйлифом по пивным, предпочитая проводить вечера за чаепитием и игрой в карты на патрицианской вилле на Калфарвейен. Бьорк, конечно же, к тому времени уже обратила на него внимание, ведь прошло несколько лет с тех пор как он впервые увидел ее под березами. Они с сестрой Лине частенько потешались над неловкостью Аскиля, его сбивчивой речью и беспомощными попытками перейти с диалекта рыбацкой деревушки на бергенский нормативный датский, который тогда считался хорошим тоном в семействе Свенссонов. К тому же со временем Аскиль стал еще более неловким. Он мог, когда все играли в карты, опрокинуть чашку чая на стол, а когда на ужин подавали жаркое из лосятины, большие коричневые пятна тянулись по скатерти от блюда до его тарелки. Вот что бывает, когда открываешь двери дома для всякого сброда, говорил Торстен, недовольный тем, что его радушная жена всегда приглашает Аскиля остаться на обед. Но Эллен жалела молодого человека, которого рассерженные родители выставили за дверь, вынудив снимать десятиметровую комнатку у вдовы капитана Кнутссона, и стояла на своем. Если их дом открыт для всех, кого Торстен тащит домой, чтобы познакомить с Бьорк, то и Аскилю здесь должно найтись место. Торстен неохотно соглашался, с беспокойством прислушиваясь к смеху Бьорк, когда Аскиль совершал какую-нибудь оплошность: что-то в этом смехе предвещало недоброе, хотя Бьорк по-прежнему смотрела на будущего инженера как на забавное развлечение.

Очевидно, что в конце концов решающую роль сыграли не неловкие попытки Аскиля усвоить хорошие манеры, и не молящий взгляд, который она время от времени ловила на себе, когда обнаруживала Аскиля где-нибудь в углу, и не его неловкость или сбивчивая речь. Нет, дело было скорее в том, что́ он говорил, когда ее поблизости не было, в тех отдельных фразах, которые она выхватывала из разговора, проходя мимо полуоткрытой двери в комнату Эйлифа, и которые она вынуждена была сама как-то истолковывать. Ее окружали женихи, но она чувствовала, что неважно, кто из них станет ее избранником, — решение это навеки привяжет ее к патрицианской вилле на Калфарвейен. Так что, когда она поздним вечером, проходя мимо комнаты Эйлифа, слышала обрывки рассказов, в которых оживали дальние страны, морская пена и табачный дым, она застывала на месте, совершенно околдованная открывавшимся перед ней миром. Бьорк никак не могла понять, как же этот молодой человек, которого они с Лине окрестили Бестолочь или Молчун Чокнутый, может таить в себе такие богатства; неужели он так хорошо знаком с физической стороной любви — при том, что настолько безнадежен в обществе, что даже не может, не заикаясь и не краснея, сказать ей комплимент по поводу нового платья. Вскоре она начала на цыпочках бродить по коридору — после того как мама Эллен ложилась спать, а папа Торстен закрывался у себя в кабинете. Она подкрадывалась поближе к комнате Эйлифа и той тоненькой полоске света, которая выскальзывала в коридор вместе с обрывками повествований о далеких странах.