Веркор - Избранное [Молчание моря. Люди или животные? Сильва. Плот Медузы]

«— И долго вы там оставались?

— Где?

— На этом приеме в вашу честь.

— Уже не помню. Так или иначе, я ушел оттуда измученный. И физически. И морально.

— Но все-таки счастливый?

— Как вам сказать, и да и нет. Понимаете, я не знал, что думать. Я чувствовал вокруг себя атмосферу подъема, довольства, радостного возбуждения, не без примеси яда, но при этом не совсем улавливал, против кого направлено ядовитое жало: против моих жертв или против меня самого? Скандалом наслаждались, но оценили ли мои стихи? Сочувствовали ли моему негодованию? Или, наоборот, осуждали мою дерзость, возмущались неблагодарным сыном, издевались над иконоборцем? Что имел в виду Полан, говоря о „жемчужных коронах“? На следующей неделе в газетах появились первые рецензии. Я был слишком молод — я ни черта не уразумел.

— То есть в каком смысле?

— А в таком, что большинство статей меня резко критиковали. А моя книга разошлась в три дня. У меня не было отбоя от приглашений на обеды и в литературные салоны.

— Например?

— Не понял, простите?

— Что, например, говорилось в статьях?

— Что жаль большого таланта, потраченного ради столь ничтожной цели.

— И в левых газетах и журналах тоже?

— Вот именно, это-то меня и удивляло: если бы меня поливали грязью только „Фигаро“ и „Эко де Пари“, это было бы вполне естественно. Но Жан-Ришар Блок в „Се суар“ назвал меня „жалким карапузом“. Я был совершенно сбит с толку.

— А теперь вы понимаете, чем это было вызвано?»

Он неопределенно махнул рукой и уклонился от ответа.

«Но больше всего поразил меня Анри Беро в „Гренгуаре“.

— Он вас, конечно, разнес?

— Ничуть не бывало — он захлебывался от восторга! Доброжелательны были и „Канар“, и Гюс Бофа в „Крапуйо“. „Марианна“ была „за“, а „Вапдреди“ „против“ — поди пойми! Но, несмотря на всю эту неразбериху, Мортье и Пуанье были на седьмом небе. Пока свирепое перо Пуанье почти весело парировало нападки недоброжелателей, Мортье печатал уже десятую тысячу экземпляров и распродал их за педелю.

— Я помню, вас тогда прозвали „гениальный постреленок“.

— Ха, вы это помните? Это словечко пустил Кокто. Мне его припоминают до сих пор. И оно не доставляет мне большого удовольствия.

— Почему?

— „Гениальный постреленок“ не имеет ничего общего с гениальностью. Но не стоит углубляться. Нас познакомила баронесса Дессу.

— С Кокто?

— Да, и с Андре Жидом, На этот раз Марселю Пуанье пришлось тащить меня буквально на аркане, потому что я трепетал перед этими знаменитостями. Но вообще-то мне пришлось разочароваться, не столько в Кокто, сколько в Андре Жиде. Могу рассказать вам анекдот. Вам не надоело?

— Говорите, говорите…

— Жид приглашает меня в ресторан. Прихожу туда, расфрантившись, как только мог, он угощает меня устрицами, лангустами, себе заказывает гусиную печенку, уж не помню, что еще, дорогие вина, много говорит, вызывает меня на разговор, время идет, в ресторане уже никого не остается, гасят свет, а он все не просит, чтобы подали счет. Что делать? В конце концов я сам попросил, чтобы принесли счет. Я еще не был богат, по счастью, того, что я имел при себе, хватило, чтобы расплатиться. Он преспокойно предоставил мне расплачиваться. Не сказав ни слова. Но когда мы выходили из ресторана, он взял меня под руку и шепнул: „Вы не находите, что я скуп?“

(Оба смеются.)

— Между нами говоря… тут можно было…

— Совершенно верно строить разные предположения. Потом я много думал об этом. Может, это и в самом деле была, как он говорил, непреодолимая скупость. А может, он просто хотел меня эпатировать, и это была поза. А может, хотел отомстить злопыхателям, к которым причислял и меня. Не все ли равно! На этом наши отношения прервались. С Кокто дело другое. Он тоже был скуп, но при этом удивительно щедр. Эти качества могут уживаться в одном человеке. Он осыпал меня подарками. Мне пришлось положить этому конец, и не потому, что он требовал чего-то взамен, и не в том смысле, как вы предполагаете, а просто баронесса Дессу…

— Я как раз хотела вас спросить: кто она такая? Расскажите о ней.

— О баронессе Дессу?

— Ну да. Вам это неприятно?»

Он помотал головой, вытянув губы трубочкой и равнодушно пожав плечами, но ответил не сразу. Потом с силой потер губы указательным пальцем и сказал, вернее, пробормотал: «Я не прочь, но это заведет нас бог весть куда». Я тихо спросила: «Вы были в нее влюблены?» Он от души рассмеялся.

«— Помилуйте! Бедняжка баронесса! Ей в ту пору уже стукнуло шестьдесят!

— Тогда что же вас удерживает?

— Да нет, абсолютно ничего… Только… Понимаете, от моей семьи у меня не было никаких вестей… Ни слова. Гробовое молчание. Даже Реми не заходил ко мне, но на то были уважительные причины: он стажировался в Бухаресте в крупной нефтяной компании. Он присылал мне открытки с Черного моря и с Дуная несколько дружеских, ни к чему не обязывающих слов. Моя книга, как говорят в театре, была гвоздем сезона — тиражи следовали один за другим и вскоре превысили пятьдесят тысяч экземпляров. Я никогда в жизни не зарабатывал столько денег.

— На что же вы их употребили?

— На первых порах просто раздавал. Понимаете, вокруг меня было столько нуждающихся, и потом, видите ли, заработанные такой ценой, они все-таки немножко жгли мне руки. Но зато в течение нескольких недель я был просто добрым ангелом Монпарнаса! И не столько из-за денег, сколько из-за самой книги. Понимаете, почти каждого из моих приятелей она вознаграждала за какую-нибудь скрытую рану, за тайное унижение. Она мстила за них тому социальному кругу, который они отвергли — а может, это он их отверг, никто этого в точности не знал, — но мы изо дня в день отрекались or него с глубоким омерзением. Моя книга давала им нравственную поддержку.

— А как же Училище древних рукописей?

— Училище древних рукописей?»

Он посмотрел на меня с удивлением, которое само по себе было поистине удивительным: точно он никогда и не слышал о таком заведении. Потом, смущенно улыбаясь, повертел в руках свою трубку, рассыпая пепел.

«— Her, об училище я больше не вспоминал. Вы ведь знаете, в жизни бывают крутые повороты. После успеха „Медузы“ будущее обрело для меня совершенно иной смысл. Древние рукописи были моей диогеновой бочкой, моим убежищем — а теперь я больше не нуждался в убежище. Реми оказался прав: я нуждался в борьбе. Мне теперь было не до училища».

(Тут слово вновь приходится взять мне, потому что и в заметках Эстер Обань, и в магнитофонных лентах с записью рассказа Фредерика Леграна в этом месте довольно неожиданно началась такая путаница, что я вынужден был отказаться от мысли навести в них какой-либо порядок.