Веркор - Избранное [Молчание моря. Люди или животные? Сильва. Плот Медузы]

Когда доктор говорил, то он, со своим огромным мясистым носом, лысым черепом, обрамленным воздушной белой бахромкой волос, и величественными взмахами длинных рук с худыми пальцами, выглядел весьма необычно, напоминая старого пророка с гравюры Роулендсона. И это сходство придавало его словам любопытную окраску — не то комическую, не то вдохновенную В данный момент я был настроен скорее на первую, и мне пришлось сдержать улыбку. Но то, что он высказал, все-таки свершило неслышную работу у меня в мозгу: когда наступил знаменательный день и произошли, по выражению доктора, «важнейшие события», я вовсе не так сильно изумился — несомненно, потому, что был отчасти готов к этому. А в ту минуту, повторяю, я увидел в оптимизме доктора лишь упрямство старого ученого-сухаря, который не любит оказываться неправым. Впрочем, я оказался не одинок: Дороти, слушая отца, не давала себе труда сдерживаться и почти открыто смеялась. Она заметила вслух, что он, по всей видимости, не боится противоречить самому себе: ведь еще несколько недель назад он, наоборот, предсказывал, что интеллект Сильвы развить невозможно, поскольку она для этого уже слишком взрослая.

— Да, я это утверждал, — признал доктор Салливен. Именно таково и было мое мнение. Да я и сейчас думал бы так же, не появись в последнее время явных признаков того, что у Сильвы возникли некоторые зачатки интеллекта. Я, видите ли, не учел тот факт, что ее мозг так же девственно чист, как и мозг новорожденного младенца, с той единственной разницей, что он имеет размеры мозга взрослого человека. Вот в этом-то и все дело, и это поразительно интересно!

Сделав подобное заявление, доктор зевнул так, что едва не вывихнул себе челюсть, и спросил, не позволят ли ему вздремнуть перед обратной дорогой: вот, сказал он, прискорбное воздействие обильного ленча на его старый желудок! Нэнни увела его в гостиную и уложила на софу, накрыв одеялами. Потом она поднялась к Сильве: та давно уже в лихорадочном нетерпении металась по комнате. Вероятно, снизу до нее доносились наши голоса, и она проявляла свое беспокойство в беготне.

Едва мы остались одни, как Дороти грубо спросила меня — тихо, но злобно:

— Вы и мне надеетесь втереть очки?

Я был так огорошен этим неожиданным выпадом, что сперва буквально онемел. Потом еле-еле выговорил:

— Что вы хотите сказать?

— Я говорю об этой истории с беднягой Джереми.

— Ну так что же?

— Да ведь вам в высшей степени наплевать на приличия!

— Как, я же…

— Ну признайтесь: вы влюблены в нее?

— Послушайте, Дороти…

— Я не святоша, и если вам ее хочется, то я ничего не имею против. У вас, насколько мне известно, любовниц было предостаточно. Но, прошу вас, не забывайте о своем положении в обществе, о своем происхождении. Это ведь будет потрясающий скандал.

— Вы воображаете, что я собираюсь жениться на ней? — вскрикнул я.

— Кто знает? Я сама задаюсь этим вопросом.

— В жизни не слыхал подобной нелепицы. Жениться на лисице! Вам-то уж должно быть известно, что она пока не что иное, как лисица, и ничего больше.

— Вы сами сказали «пока». Но она изменится. Мой отец, конечно, прав: она изменится.

— Ну значит, у меня еще есть время подумать, не так ли? — ехидно спросил я, ибо Дороти здорово разозлила меня.

А вот и нет: думать об этом вам придется сейчас.

— Она произнесла эти слова настойчиво и встревоженно и, схватив меня за руки, сильно сжала их; взгляд ее выражал нежность и беспокойство.

— Вам грозит большая опасность, — сказала она. — Вспомните Пигмалиона.

— Какая же здесь связь? Сильва не мраморная статуя.

— Я говорю о пьесе Шоу. То, что вы собираетесь сделать, далеко превосходит замысел профессора Хиггинса. Он всего лишь превратил цветочницу в леди. Вы собираетесь превратить в женщину дикую лисицу. И вы полюбите ее. Да вы уже ее любите.

— Я?! Вы с ума сошли, Дороти! Если я и люблю кого-нибудь, то это…

— Молчите! — крикнула она.

Я терпеть не могу, когда мне затыкают рот. И однако мне нужно было бы порадоваться ее грубости: в том крайнем смятении чувств, нахлынувших на меня, я и в самом деле готов был на любое признание. Но это «молчите!» возымело обратное действие вместо того чтобы предупредить мою неосторожность, оно мен совершенно вывело из себя.

— А с какой стати я должен молчать? Я и так уже молчу целых десять лет. Один раз я упустил вас, неужели же я и сейчас позволю вам ускользнуть?

Я увидел, как побледнела Дороти, как отчаянно машет она рукой, пытаясь остановить меня, как беззвучно вздрагивают ее губы, не в силах произнести ни слова: взволнованный и умиленный, я схватил ее за руку.

— Значит, мне грозит опасность? — воскликнул я. — Ну так вот, спасите меня! Если только вы меня любите, Дороти, — добавил я, прижав ее пальцы к губам.

Но она вырвала руку, встала с места и нервно заходила взад вперед, сгибая и разгибая пальцы стиснутых рук.

— Это то, что я сама должна была прокричать вам десять лет назад, — глухо сказала она и, тяжело вздохнув, прошептала: — А теперь я уже сломлена вконец. И никого спасти не смогу.

— Да полноте вам…

— Нет! — вскричала она и продолжала, уже мягко и задумчиво — Люблю ли я вас? Да разве я могу еще любить? И смогу ли вообще когда-нибудь? — Она все сильнее стискивала руки. Мне казалось, что я любила этого человека, — тихо, чуть хрипло проговорила она. Я готова была жизнь за него отдать, да в каком-то смысле я это и сделала: он внушал мне ужас, и все-таки я пошла бы за ним на край света. Его смерть и утешила меня, и ужаснула, она уподобила меня тем медузам, которые высыхают, выброшенные на берег — вялые, ко всему безразличные. Их может подобрать кто угодно, вот и я целых десять лет позволяла подбирать себя кому угодно, а сейчас почти и не помню об этом.

С похолодевшим сердцем слушал я эту внезапную исповедь; в голове у меня была мертвая пустота. Дороти задумчиво взглянула на меня.

— Что бы ни случилось, что бы вы ни сделали, знайте: я вас прощаю, — сказала она каким-то странным тоном.

Я встал, подошел к ней и, сжав ее прекрасные плечи, заставил повернуться ко мне.

— Послушайте, Дороги, — сказал я спокойно, — представьте себе, что Сильва слышит нас, — сможет ли она понять хоть одно слово из сказанного здесь?

Что осветило ее лицо намек на улыбку, возвращавшийся румянец? Она повторила за мной, как эхо:

— Нет, ни одного слова из сказанного здесь.

— Как же вы можете всерьез думать, что я собираюсь жениться на ней, даже в отдаленном будущем, — жениться на таком бездуховном существе, когда вы тут, рядом со мной. Разве это не полная нелепица?

Дороти качнула головой. Теперь она и в самом деле улыбалась. Но нерадостная то была улыбка.

— Я тоже не та женщина, на которой можно жениться, — прошептала она, опустив голову. — Мне нечего больше дать вам. Я теперь как высушенный краб: один панцирь, а внутри пустота. — Она приподняла голову, — А в пустом панцире новая жизнь же не зародится. Сильва тоже пуста — пока пуста. Но в ней однажды сможет что-то возникнуть. И вот это-то и вызывает у меня страх — за вас.