Евгений Шкловский - Фата-моргана

Вдруг разговорились, когда та ходила по дачам в поисках комнатушки (в городе дорого). Она поведала Леде, как бежала из Узбекистана с детьми (с мужем давно разошлись), трое, родственники под Ростовом приютили, даже денег одолжили для покупки половины дома (свой бросили, не успев продать, – так стало опасно, стучали по ночам, угрожали расправой – те самые соседи, с которыми давным-давно жили бок о бок), теперь нало долг отдавать, сумма немаленькая, вот она и решила податься в Москву на заработки, благо за детьми родственники приглянут.

Леда ее пустила, даже денег не брала, пусть живет, не жалко, заодно и за дачей приглядит. Та и в самом деле приглядывала, убирала. Не мешала, если Леда была здесь же – проскальзывала себе тихими стопами в мансарду и не видно-не слышно ее. А рано утром, часов в шесть тихо стукала дверь в девять она уже должна была стоять на своем торговом месте (на Черкизовском).

У Леды случалось такое – бесшабашное доверие к другим, несмотря на тревожное, подозрительное время.

Объясняла, что росла с неизменным чувством расположенности к ней мира (людей в том числе). Не было у нее страха перед жизнью. Казалось, что все ее должны любить, поэтому и с людьми сходилась легко, всегда у них в доме кто-нибудь топтался – из ее приятелей и приятельниц, особенно когда родителей не было дома. И у тех тоже часто бывали гости, особенно сотрудники отца по лаборатории, родственники и знакомые из других городов у них останавливались. Подруги матери. Это когда мать заболела, к ним реже стали наведываться, потом совсем перестали. Матери нужен был покой. Впрочем, все равно заходили – проведать.

И сама Леда, часто путешествуя (любила), даже в одиночку, легко шла на контакты, могла запросто принять приглашение переночевать от случайного человека, с которым только что познакомилась, даже ничего толком про него не зная.

Непуганая.

Она всегда много общалась, а в последнее время особенно. Встречалась с огромным количеством людей – с теми, кого хорошо и давно знала, с теми, кого узнала недавно, но и новых знакомств не избегала, словно это что-то значило для нее. Будто искала кого-то и среди прежних, и среди новых. Мысль о продаже квартиры (а может, и дачи) к этому подталкивала, но это была, судя по всему лишь зацепка, не более, хотя вид при этом у Леды был довольно деловой.

Телефон у нее постоянно был занят, а когда брала трубку, то слышались еще какие-то голоса, видимо, гости, она то и дело отвлекалась и кому-то что-то говорила, потом снова подносила ее ко рту, так что становилось слышно дыхание, немного прерывистое, словно бежала к телефону и запыхалась. Но у нее всегда было такое дыхание, вероятно, от курения. И легкая хрипотца в голосе.

Как-то я застал у нее некоего Буровцева, якобы одноклассника, с которым они не виделись чуть ли не с окончания школы. Эту фамилию я от нее слышал, причем в однозначно негативном контексте, как говорят о человеке, который не просто тебе чем-то сильно насолил, но и был с тобой как-то связан, больше чем с другими. Может, между ними что-то и было, но потом Леда если и упоминала эту фамилию (не вспомнить в связи с чем), то только с презрительным оттенком в голосе.

А тут вдруг у нее в гостях: краснолицый, с брюшком, с большими залысинами – будто лет на двадцать старше. Сидят, пьют кофе. Початая бутылка коньяка на столе, золотистое мерцание в хрустальных рюмках. У Леды на лице легкая грусть и еле уловимая усмешка. С чего бы? Ведь бывала довольно непримиримой, не прощала обид. Если разочаровывалась, то фундаментально, а тем более если бывала обижена – вычеркивала человека навсегда. Как бы забывала о нем, словно тот никогда не существовал.

Что-то явно сдвинулось в ее жизни – вдруг стала оборачиваться назад. Ведь не просто вспомнила бывшего однокашника, но даже и к себе позвала (а может, сам же пришел?).

Потом, чуть позже, осенило: хотела увидеть разрушительные последствия жизни – в мешках под глазами, залысинах и брюшке, все что осталось от когда-то статного, симпатичного парня, если судить по школьным фотографиям (он рядом с Ледой или чуть позади), – разбросаны были тут же, на столе, возле рюмок с коньяком и тарелкой с сухим печеньем. Подозреваю, что ей просто надо было лишний раз убедиться: жизнь уходит не только из нее одной, она беспощадна ко всем, обидчикам и обиженным, победителям и побежденным, отличие лишь в том, что к одним она более беспощадна, к другим чуть менее, одним дается легче, другим труднее. В конечном счете невелика разница. Во всяком случае не настолько, чтобы из-за этого особенно переживать.

Означало ли появление Буровцева, что она простила его? Реабилитировала? Помирилась с ним?

Кто знает…

Ладно, с людьми. У нее и с музыкой были странные отношения.

Играла на фоно, даже довольно искусно (пальцы длинные, тонкие, в раннем детстве учили, пианино в ее комнате), на школьных концертах выступала, но потом забросила (лень), несмотря на давление родителей. Лишь изредка присаживалась пробежать по клавишам, под настроение.

Пальцы не просто извлекают звуки из музыкального инструмента, но загадочно улавливают гармонию.

Ну да, главное – гармония!

Учительница музыки, седенькая старая дама, дочь, между прочим, не кого-нибудь, а графа, того, дореволюционного, кокаиниста, дальняя родственница, маленькая, с лаконичным прямым аристократическим носиком внушала, ставя на проигрыватель пластинку Бетховена в исполнении Рихтера: музыкант не музыкант, а любить надо… В юности, наставляла, музыка окрыляет, в зрелости – укрепляет, в старости – поддерживает…

Зацепка, короче. Опора. Лествица.

Одно время (был период) не снимала наушники, слушала – и легкую, и классику, и даже рок, посуду мыла, еду готовила под музыку, а потом вдруг раз – и все, оборвалось. Перестала слушать вовсе.

Потом выяснилось: боится. Сама призналась: появился какой-то страх перед музыкой. Слишком много всего закипает внутри. Раньше это повышало тонус – хотелось жить, любить и вообще…

А теперь? Обман мерещился.

Вот-вот, боялась обмана. Музыка сулит нечто, чего, может, уже не суждено. И еще кажется, что та может заглушить. Да, заглушить что-то очень важное. Она стала постоянно прислушиваться к чему-то, прислушивается, прислушивается, словно опасаясь упустить что-то очень важное. Может, к себе самой – что в ней проявится какая-то правда, некое откровение, которое и переменит жизнь. Что-нибудь эдакое, судьбоносное. А может, к чему-то вовне. Боится упустить какой-нибудь знак, который ей может быть подан.

Однако пройти спокойно мимо музыкантов в метро была не в силах. Останавливалась и слушала. Особенно если скрипка. Встанет неподалеку (но и не совсем рядом) и слушает, а потом, уже уходя, денежку положит.